На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов
Шрифт:
На других пунктах мюриды тоже были отбиты. Сначала они отступали медленно, по скоро отступление перешло в бегство. Шамиль попробовал было остановить бегущих, он заскакал им наперерез и грозным голосом принялся кричать, чтобы они остановились; но на сей раз даже его голос был бессилен прекратить панику, овладевшую горцами. Не слушая своего имама, забыв о блаженствах, ожидающих их на том свете в объятиях прекрасных гурий, они бежали, соперничая один перед другим в быстроте своих ног, бросая оружие, забывая раненых.
Русские, понимая всю важность не дать опомниться оторопевшему врагу, стремительно бросились в погоню, поражая бегущих и тем увеличивая панику. Казикумыхцы,
Победа русских была полная. Горцы бежали без оглядки, не думая больше ни о каком сопротивлении. Увидя, что дело проиграно, и не имея возможности остановить движение русских на Ашильту, Шамиль, собрав остатки своего разбитого войска, поспешил в Ахульго, предоставив Ашильту ее печальной судьбе.
На другой день, 9-го июня, генерал Фези подошел к аулу, в котором оставалось еще свыше двух тысяч защитников, поклявшихся лучше умереть, но не покориться.
По своему положению Ашильта представляла из себя весьма серьезную твердыню, взять которую было далеко не легко. Построенный на обрыве амфитеатром, аул издали казался как бы гигантской лестницей, у которой каждая ступень была хорошо укреплена и защищена саклями, обращенными в маленькие крепости. Справа возвышалась отвесная вершина Бетлинской горы, слева низвергался водопад, образовавшийся из небольшой, но глубокой и быстрой речки, перейти которую в этом месте не представляло никакой возможности.
Генерал Фези прекрасно сознавал, насколько будет трудно для его немногочисленного отряда штурмовать такие сильные позиции, защищаемые доведенным до отчаяния, исступленным врагом, но он твердо верил в доблесть русского солдата и, не колеблясь ни минуты, отдал приказ начинать штурм.
Николай-бек сидел в комнате Дуни, которой было сегодня особенно плохо. С утра она несколько раз впадала в забытье и начинала бредить. Прислушиваясь к ее неясному бормотанию, он чувствовал по временам нестерпимую тоску, от которой его сердце болезненно сжималось. В своем бреде Дуня то жалобно звала отца и мать, то, радостно улыбаясь, болтала с воображаемыми подругами. Иногда лицо ее вдруг принимало пугливое выражение, в ее больном мозгу вставали картины разгрома родной станицы и похищения… Она начинала метаться и отчаянным голосом вопить: "Спасите, спасите!" Изредка среди хаоса всех этих беспорядочных фраз Николай-бек слышал свое имя, повторяемое ласковым голосом. Он наклонился к самому лицу молодой женщины, думая, что она зовет его, но Дуня глядела на него широко открытыми глазами, очевидно, не узнавая…
Вдруг она затихла, перестала болтать и замерла. Прошло с полчаса времени. Николай-бек сидел не подвижно, устремив на больную пристальный взгляд и стараясь угадать, спит ли она или нет. По временам ему казалось, что это начало смерти, и он с тревогой ждал наступления агонии, но вдруг умирающая открыла
— Сегодня я умру, — едва шевеля губами, произнесла она, — прощай, мой дорогой… Ты напрасно сидишь здесь… Уходи. Скоро придут русские, я вижу их. Как ты думаешь, будет с ними священник или нет? — добавила она вдруг, тревожно вглядываясь в лицо Николай бека.
— Конечно будет. В каждом большом отряде есть священник, — поспешил успокоить ее Николай-бек.
Дуня радостно улыбнулась.
— Ах, дай-то Бог, — набожно перекрестилась она, — тогда мне было бы совсем легко…
Николай-бек промолчал. Для него приход русских угрожал бедою, но ради Дуни, чтобы облегчить ее предсмертную муку, он был готов хоть на смерть.
В эту минуту чья-то смуглая ручка откинула край паласа, заменявшего дверь, и в комнату глянуло встревоженное красивое личико молодой татарки. Это была Алимат — жена Николай-бека, роза Дагестана, первая красавица Ашильт.
— Господин, — робко произнесла она, обращаясь к мужу и бросая в то же время испуганные взгляды на лежащую с закрытыми глазами и вытянутым лицом Дуню, — господин, на сторожевой башне машут значком; русские близко, что нам делать?
Николай-бек равнодушно посмотрел на жену, мысли его были далеко, и он, казалось, не понял ничего из слов Алимат. Та подождала с минуту и затем повторила свой вопрос, но с большей настойчивостью. На этот раз Николай-бек сердито взглянул на нее и отрывисто прикрикнул:
— Не мешай, пошла вон. Трусиха!
Алимат сердито сдвинула свои густые брови, глаза ее сверкнули.
— Господин, — с достоинством произнесла она, — горе помутило тебе разум. Алимат никогда не была боязливой, в этом ты мог убедиться не раз. Если я пришла спросить тебя, что мне делать, то не ради себя, а ради сына и дочерей… Если русские возьмут аул, они убьют их или, что еще хуже, возьмут к себе и обратят в христианство… Я не допущу этого и лучше сама зарежу всех троих, чем отдать гяурам, так и знай.
Алимат произнесла эти слова грозным голосом, очевидно, рассчитывая встревожить ими Николай-бека, но, к большому ее удивлению, тот остался совершенно равнодушен к ее угрозе.
— Ступай, — повторил он, махнув рукой, — и делай как знаешь.
Алимат, меньше всего ожидавшая подобного ответа, на минуту как бы оцепенела от изумления и гнева, но скоро опомнилась и голосом, в котором слышались слезы и едва сдерживаемое бешенство, пронзительно крикнула:
— Хорошо, я уйду, оставайся с твоей проклятой гяуркой, чтоб черт вынул ей душу, но помни, что от ныне ты мне больше не муж и я не жена тебе! Я отрекаюсь от сакли твоей и от ложа твоего!
Произнеся эту формулу мусульманского развода, Алимат плюнула и выбежала вон… Через минуту на дворе послышались ее глухие рыдания.
Дуня открыла глаза и укоризненно поглядела на Николай-бека.
— Зачем ты с ней так? — тихо проговорила она. — Алимат любит тебя сильно, я знаю, она несколько раз говорила мне об этом; хоть и басурманка, а все же мать твоих детей; поди, приласкай ее, утешь… нехорошо за любовь платить злом… Разве она в чем-либо виновата?..
— Никто ее ни в чем и не винит, а к чему она лезет ко мне с расспросами в то время, когда у меня сердце кровью исходит… Что мне за дело до нее и до всех гололобых, когда ты, моя единственная радость, мое последнее утешение в жизни, собираешься покинуть меня… Она вот боится прихода русских, а я, напротив… пусть придут, я с места не двинусь, так вот и останусь сидеть подле тебя… убьют — один конец.