На скалах и долинах Дагестана. Среди врагов
Шрифт:
В это мгновенье, точно в ответ на его тайные думы, глухо зарокотал пушечный выстрел, за ним другой, третий… Вскоре к орудийной пальбе присоединилась резкая трескотня ружей. Аул ожил. Раздались пронзительные вопли. Грозное пение мюридов сливалось с плачем женщин и детей.
— Алла-иль-Алла-Магомет-расуль-Алла! — несся со всех концов аула душу надрывающий вой фанатиков. Ружейная пальба усиливалась. Битва разгоралась подобно костру.
Подле дома упал снаряд и с громким, отрывистым треском лопнул; несколько осколков хлестнуло по стене… Вслед за ним разорвался другой, но немного дальше; третий лёг на крышу сакли, но не разорвался… От беспрерывной пальбы воздух сотрясался и дрожали стены домов.
Откуда-то издалека донесся глухой не
Настороженное ухо Николай-бека распознало крики "ура", которые то затихали, то вспыхивали с новой силой.
По мере того как шел бой, положение защитников аула становилось все труднее и труднее. Теснимые русскими, мюриды медленно отступали, переходя с крыши на крышу и забираясь все выше и выше. Среди кучей нагроможденных сакль, узких полутемных улиц, образующих мрачные лабиринты, на крышах домов и в глубоких подземельях шла беспощадная резня. По мере того как русские проникали все дальше и дальше в центр аула, бой становился ожесточенней и скоро, утратив общий характер и порядок, разбился на множество групп. В одном месте русские теснили горцев, сбрасывая их с крыш ударами прикладов и штыков, стреляя в теснящиеся в узких проходах кучи, десятками укладывая их один на другого; в другом конце, напротив, мюриды торжествовали победу. Окружив многочисленной толпой зарвавшихся солдат, они с визгом и воем бросались на них с кинжалами и шашками и, оглашая воздух торжествующими воплями, рубили им головы и с неистовым злорадством топтали ногами еще теплые, конвульсивно поеживающаяся тела.
Стрельба почти прекратилась. Резались холодным оружием грудь с грудью, плечо с плечом. По ка в верхних, уже занятых русскими ярусах сакль шел ожесточенный бой, из ущелья, штыки наперевес, бежали все новые ряды солдат. Лица у всех были красные, потные, возбужденные, глаза широко рас крыты, и в них горел огонь ненависти и сильная жажда крови. На бегу солдаты хрипло кричали что то такое, чего нельзя было даже разобрать… "А-а а-а-а-а-а…" — протяжным зловещим стоном стояло над толпой всех этих озлобленных, озверелых людей. Достигнув первых рядов сакль, они торопливо лезли на стены, подсаживая один другого, срываясь, падая, снова вскакивая на ноги, повинуясь одному мощному призыву: вперед, вперед! Иногда из какой-нибудь по кинутой неприятелем сакли раздается одиночный выстрел. Это обрекший себя на смерть, притаившийся мюрид выпускает последнюю сбереженную им пулю. Ближайший солдатик схватывается за грудь, лицо его мертвеет, глаза дико, бессмысленно вытаращиваются, он хочет что-то крикнуть, но вместо того из спертого горла вырывается протяжный стон, и солдат валится вниз, под ноги товарищам, которые в пылу своем не видят даже его и грубо топчут тяжелыми, окровавленными подошвами… Вот из подземелья выходят два абрека, по видимому, безоружные; они падают на колени и умоляюще простирают руки в знак покорности. Несколько солдат бросаются к ним, желая захватить живьем, но в ту минуту, когда они уже совсем близко от мюридов, те с быстротою молнии вскакивают на ноги, в руках их неведомо откуда взявшиеся клинки… С злобным криком кидаются горцы на оторопевших солдат… несколько взмахов вооруженных кинжалами рук, и вокруг мюридов уже корчатся на земле с перерезанными горлами, вспоротыми животами и грудями их слишком доверчивые враги; но на смену павшим солдатам появляются новые, со всех сторон бросаются на вероломных горцев и буквально разрывают их штыками на части.
Как река, прорвавшая плотину, разливаясь все шире и шире, затопляет мало-помалу окрестные луга, так и русские войска, выбив горцев из первых ярусов и завалов, разлились по всему аулу, оттесняя горцев и заставляя их отступать перед своим губительным натиском.
Николай-бек внимательно прислушивался к шуму битвы и старался угадать по нем о результатах боя. Скоро для него стало ясным, что аул захвачен и обречен на гибель. С каждой минутой русские голоса становились все громче и громче, они раздавались уже подле самой сакли… Встревоженная
Впереди всех находился седой унтер с Георгиевским крестом на мундире; его старческое лицо с седыми усами и клочками бровей над глубоко впавшими глазами было искажено, жилы, как веревки, надулись на лбу, он дико кричал какую-то бессмыслицу, призывая кого-то для чего-то на помощь. Увидя Николай-бека, старик издал глухой крик, похожий на рев быка, и наклонив вперед штык, кинулся на Николай-бека. Тот вскочил и, ловким ударом шашки отклонив направленный прямо в грудь ему штык, крикнул гневным и властным голосом:
— Дурак, куда лезешь, не видишь разве, что здесь лежит умирающая, православная!
Этот неожиданный оклик, правильная русская речь Николай-бека сразу образумили унтера.
Он опустил ружье и недоумевающе оглянулся. Ворвавшиеся с ним солдаты сделали то же. Наступила мертвая тишина, среди которой ясно и отчетливо раз дались слова умирающей:
— Братцы, — тихо и ласково произнесла Дуня. — Не проливайте крови, дайте мне умереть спокойно… А нет ли священника… голубчики, родные, Христом Богом молю, приведите священника… истомилась душа моя… изныла… тяжко мне… ох, тяжко!
При этих словах за минуту перед тем озверелые, помышлявшие только об убийстве солдаты сразу опомнились. Выражение неистовой злобы сбежало с их лиц, уступив другому, более высокому и одухотворенному.
— Кто ты такая, страдалица Божья? — первый спросил унтер, подходя к Дуне и участливо присаживаясь подле нее на корточки.
— Из Назимовской станицы, — тихим шепотом отвечала та. — Попа Андрея Бождарова дочь…
— Знаю, это из той станицы, что три года тому назад горцы разорили. Ты, стало быть, все время в плену была? Ах ты, моя сердечная, горемычная… больна, стало быть?
— Умираю… священника… Богом молю, священника!..
— Ишь ты, что ж нам с тобой делать? — вопросительно посмотрел унтер на остальных солдат, без шапок столпившихся в углу. — Жаль сердягу, а помочь как — не знаю, — раздумчиво добавил он.
Остальные солдаты хранили глубокое молчание. Лица их были сосредоточены, и на них было яр ко написано выражение сострадания к умирающей и особенное чувство почтения к уже склонившейся над изголовьем смерти. Те самые люди, которые сами только что сеяли смерть и в свою очередь ежеминутно готовы были умереть, теперь благоговейно стояли с серьезными лицами, ни единым словом не нарушая торжественность минуты.
— Вы, братцы, вот что сделайте, — выступил Николай-бек, на которого никто не обращал внимания. — Возьмите ее с матрасом и снесите к резервам… пусть священник исповедует ее и приобщит; когда умрет, похороните по-христиански. Этим вы большое добро и угодное Богу дело сделаете. Вам Господь за то удачу и счастье пошлет.
— Что ж, пожалуй, ты прав, — согласился унтер. — Снесем, братцы, что ли? — обратился он к солдатам.
— Отчего же не снести, можно, — заговорили те, — самое разлюбезное дело будет… иначе ничего не придумаешь… Ну, берись, что ли, за концы, понесем.
Четыре солдата бережно взяли за концы матрас, на котором лежала Дуня, и двинулись из комнаты.
— И легкая же, братцы, — не удержался кто-то из них. — Кажись, один и то бы унес не весть Бог куда.
Когда все вышли, Николай бек машинально двинулся вслед за ними. На дворе унтер, шедший с ним рядом, вдруг словно что вспомнил. На лице его мелькнуло тревожное выражение, он пристально воззрился на Николай-бека и с беспокойством спросил:
— Постой, брат, как же так, а ты сам кто?