На сопках Маньчжурии
Шрифт:
— Шалопут! — Варвара Акимовна не могла взять в толк, чему он дивится. — В божьем мире всё держится на работе. Солнце работает. Луна — работает. Трава — работает. Река — работает. Куда ни глянь — труд на первом месте. И мы — живое мясо природы — работать должны. Чего же тут непонятного? Мы же не можем отделить себя от травы, от земли, от солнца, от цветов…
— Какая ты грамотная!
— Видно, сладко ты, Платоша, ел и мягко спал с детства?
Скопцев не нашёл скорого ответа. Он загорелся было желанием пригласить к себе артель с пристани. Угостить, поговорить, попеть песни…
— Боже сохрани, водить бродяг!
— Свойские мужики, ты чё, Варьча!
—
Скопцев обиделся: дался ей Усов! Налил полный стакан вишнёвки. Выпил одним махом. И прослезился, роняя голову на стол.
— Не понимаешь души!
— Иди спать, Платошка!
— А ты?
— И я. Не ночевать же мне в чумызе соседской! — Варвара Акимовна поддерживала Скопцева под руку. В горнице уложила на кровать.
— Жалеешь меня, да? — бормотал он, умащиваясь в постели.
— Дурашка! Жальчее, чем любее. — Она погладила его плечо. Набросила на него пикейное покрывало.
Скопцев храпел заливисто, скрежетал зубами. Она толкала его в бок, чтобы повернулся…
Проснулся Скопцев поздним вечером. В горнице было душно. Рядом посапывала Варвара Акимовна. После обильного ужина было тяжело в желудке. Сохло во рту. Он босиком прокрался в сенцы, нашарил кружку. Холодная вода приятно прокатилась по горлу. Вышел в халате на крыльцо, тихонько вдел ноги в опорки. Переживания последних недель будоражили его, держали в плену.
На тёмном небе крупные звёзды помаргивали, и на ум Скопцеву явился Ягупкин с его митусением — небось, трухнул, шельмец! Агент исчез! Придётся наведаться к нему. Заставит писать за весь маршрут день за днём, за каждый пустяк готов цепляться. Развернёт, как в прошлые разы, карту. Для него, сотника, населённые пункты — чёрные кружочки на бумаге, а для Скопцева — живые картинки да страхи жуткие! Потому-то и врезалось в память. Вот домик — флюгер на коньке и цифры светят — 1896 год. Рельсы укатаны от станции «Хужир» — ветка за холм. Что-то там скрывают большевики. Кусок грязной газеты «Забайкальский рабочий», мятый, захватанный — свидетель для сотника: казак был на той стороне, не сфальшивил!..
Платон Артамонович позвал Занду. Она тёрлась мордой о его голые ноги. У соседей уже не было света. Тишина завладела посёлком. Порой взбрёхивала собака. Шумно дышал паровик на винном заводе Спритенка. Доносились паровозные гудки… А на Модягоувке, подле Алексеевского храма, правее, в Гандатьевке, ближе к пороховым складам — безмолвье!
Скопцев восстанавливал в памяти переход границы, мытарства по Забайкалью, силясь привести в порядок отдельные воспоминания и сложить всё в цельную картину «ходки». Он отчётливо представлял, что Ягупкин потребует данные во всех деталях. Но в голове воскресали только отрывки и эпизоды, и он сердился на себя. Выпитая наливка мутила разум, и он вяло думал, что сотник потерпит, что собранные сведения невесть как важны и маловесны, чтобы бежать с ними сломя голову к Ягупкину. Малы или не малы, а писать придётся. Груз он донёс, как велено. Аванс отработал, как умел. Теперь постараться вырвать из рук сотника причитающееся сполна! Ягупкин, небось, слупил с японцев за сведения куш! Никитка — выжига, какого свет не видывал…
Скопцев, взяв Занду на поводок, плотнее запахнув халат, покинул двор. Стёжка вывела их в сторону Питомника. Миновали мостик через глубокую Модягоувку. Ветер освежал разгоряченное тело Платона Артамоновича. Опорки скользили на травянистых кочках межи.
— Цу! Цу! — Сторож-китаец загородил дорогу. — Назад ходи, капитана!
Занда зарычала, наструнивая поводок. Скопцев притянул её к своей ноге и тем же путём возвратился во дворик.
—
— Занду прогулял маненько. Не полошись, Варьча. Посидю тут…
— Не остынь на ветру. — Она бросила ему ватник. — Прикрой плечи.
Оставшись в темноте, Платон Артамонович вновь и вновь прокатывал в уме свою дорогу на советской стороне. И не переставал удивляться: как удачно прошла «ходка»!..
Скопцев ослушался сотника Ягупкина: на станции «Маньчжурия» не явился к доверенному лицу. Он внял голосу инстинкта: знаешь один — могила, знают двое — сомнительно, а когда осведомлён третий — жди передряги! Он имел свою тропу на ту сторону.
Наведался к старьевщику на краю станционного посёлка, присмотрел для себя подходящую одежонку — поношенный ватник, широкие штаны из полубрезента, картуз с суконным верхом и ичиги из сыромятины. И ещё заплечный мешок из ряднины.
Переодевшись в общественном туалете, Платон Артамонович свернул прежнюю одежду и фетровую шляпу, юфтевые сапоги в тючок, внутрь припрятал гоби, документы — всё оставил на вокзале в камере хранения ручной клади. Квитанцию отправил по почте на адрес, который сообщил ему Ягупкин при последней встрече в Харбине. Приписал: «Хранить до моего востребования». При себе Скопцев оставил две бумажки. Удостоверение о том, что «Козлов Платон Артамонович направляется в южные районы Читинской области и Бурят-Монгольской АССР на заготовки бондарной клёпки от промартели инвалидов «Рассвет». Круглая печать со смазанным текстом приляпана по низу бумаги. Другой мандат начинался с описания признаков физических недостатков гражданина Козлова П. А. и заканчивался заключением врачебной комиссии Верхнеудинского окружного комиссариата о том, что «обследованный гражданин Козлов П. А. освобождается от воинской повинности как инвалид с детства».
Завернув в китайскую парикмахерскую, Платон Артамонович постригся коротко. Примерил картуз — рыжие вихри не высовывались наружу.
Скопцев приблизился к границе через топкое болото и зыбкие пески на стыке Китая, Маньчжурии и Советской России. Он знал, что в этом закутке, вблизи монгольских полупустынь, менее всего подстерегает неудача. На уроках в войсковой русско-монгольской школе казачества в Троицкосавске Скопцев запомнил: северный угол Внутренней Монголии населён разными племенами — бургутами, горлесами, олётами, табангутами, бурятами, монголами — кочевники едва понимают друг друга. Занимаются скотоводством и охотой. Легко выдать себя за любую родовую личность. У Скопцева от матери пошли чуток раскосые глаза. Не особенно остерегался он и китайских стражников да монгольских цириков. По давним наблюдениям агентов Ягупкина, эти пограничники без проволочек отпускают нарушителей на ту сторону, уповая на строгий контроль русских.
Как и в прежние «ходки», Скопцев попал сперва на скотомогильники. Кочевники туда опасались показываться — волки! Затем прокрался в заболоченную низину степной Дучин-Гола. Мокрой поймой выбрел к тому месту, где речушка огибает пологую сопку, отмечавшую государственную границу. Он заранее запасся прочным длинным шестом. Светлое время суток потратил на наблюдения: как часто ходят русские пограничники, есть ли смотровые вышки, не обнаружатся ли «секреты», прикидывал на глазок возможность подхода незамеченным к точке прорыва, отметил впадины, купы кустарников, серые глыбы слежавшейся глины. Помнил с прошлых раз пятачок каменистой прогалины, где речушка ближе всего подходит к подошве горушки. За ней — равнина, поросшая берёзами и сосняком…