На сопках Маньчжурии
Шрифт:
— Понимаешь?.. — спрашивала она, приподнимаясь на локте и всматриваясь в Машино лицо — Ты понимаешь меня?
— Да, да!.. — шептала Маша. — Сестра моя! Дорогая моя!..
На столе в белой эмалированной кружке теплился ночничок, чтобы отец, вернувшись со сверхурочной, вошел в светлую, а не в темную комнату.
И когда Михаил вернулся со сверхурочной, он увидел дочерей, которые спали на узенькой постели, тесно обнявшись.
…В июне Катя кончила гимназию и попыталась получить место городской или сельской учительницы. Но это оказалось безнадежным.
Если
— Свободных вакансий не имеется, милая барышня… всей душой хотели бы… но не имеется… Зайдите через месяц…
Бесплодно прохлопотав все лето и осень, на следующую весну Катя уехала гувернанткой к купцу-рыбнику в Елабугу.
Селезнев был богат, держал в своем доме рояль, книги, картины — и вот теперь завел учительницу. Каждый год на зиму он уезжал из своего захолустья в Петербург. Но сын его и жена не выезжали никуда.
На пароходе по пути в Елабугу Селезнев вел себя с учительницей по-столичному галантно. Дома же перестал обращать на нее внимание. Даже за обедом никогда с ней не разговаривал.
Все в слободе с ранней весны и до поздней осени отдавало запахом рыбы. Но, несмотря на напряженную ловецкую жизнь, в слободе, в сущности, было тихо. Тишина исходила от небольших домиков, спрятавшихся в зарослях малины и невысоких дубов, от женщин, открывавших свои калитки, чтобы не спеша пройти на базар в колониальную торговлю Королева или скобяную Жестева, от неба, полного ленивых кучевых облаков, и даже от пароходов, буксиров и плотов на широкой, привольной реке. Но чем более сонной казалась жизнь, тем более Катя желала разбудить ее.
В одном из чемоданов среди обычных книг и учебников хранились книги и брошюры, которыми снабдила ее Маша. В голове был ясный план работы.
Катя положит начало елабужской организации!
Она приглядывалась к людям, прислушивалась к речам везде, где это было возможно. Первая удача ожидала ее на телеграфе.
У окошечка телеграфного чиновника, показавшегося ей симпатичным, она незаметно оставила брошюру. Она видела, как рука его протянулась за ней… Через несколько дней Катя заговорила с телеграфистом… Да, оба они относились к известным явлениям одинаково… Брешь в тишине, покое и сне была пробита! Нет покоя, нет сна! Везде бьется великая человеческая мысль!
Какой она чувствовала себя счастливой, нужной!..
В это первое лето свободы мир приобрел для Кати особенную прелесть. Она жила полно и от этого любила жизнь и мир, как никогда раньше.
Такие обычные в Елабуге вещи, как степь, река, ветер, приносили ей ни с чем не сравнимую радость.
Она уводила своего воспитанника за город, на степные дороги, к лесу, который на горизонте был синее неба, и учила его понимать красоту природы.
И столько у нее было чувств ко всему, и столько мыслей, чувство жизни так было полно в ней, что она ощущала себя счастливой.
Она думала прожить у Селезневых два-три года. Ей нравилось, что родители не вмешивались в ее занятия и в ту систему
Однажды осенью, когда вечера были уже бесконечны и ветер заунывно посвистывал в наличниках окон, Катя сидела у себя в комнате. Она только что вернулась с собрания кружка, где начали читать «Развитие капитализма в России» Ильина.
Книга захватила всех. Катя сидела на кушетке, вспоминая прочитанные страницы, как вдруг дверь отворилась и вошел Селезнев. Удивленная визитом, она едва успела спустить ноги с кушетки, полагая, что хозяин сейчас выскажет недовольство ее службой, но он без слов обнял ее.
Несколько минут Катя отчаянно боролась. Нужно было закричать, позвать на помощь. Однако от стыда и страха она не посмела кричать и звать на помощь.
После ухода Селезнева она осталась лежать на кушетке. То, что случилось с ней, не умещалось в ее сознании. От омерзения к себе и ко всему миру она решила убить Селезнева и броситься в Каму. Только так можно было показать миру, который подло надругался над ней, свое презрение.
Но она не убила Селезнева. Оружия у нее не было, и достать его она не могла. Убить простым ножом или топором? Впрочем, Селезнев вызывал в ней такое отвращение, что всякое связанное с ним дело, даже убийство ею, было омерзительно. Три дня она не выходила из своей комнаты, на четвертый послала записку, извещая об отъезде.
Ехать ей было некуда. О возвращении домой она не могла подумать.
Увидеть мать, отца, сестру?! Есть отцовский хлеб?!
Ведь на нее, на Катю, возлагалось столько надежд!..
Когда-то Дюкова предложила ей поселиться у своей одинокой тетки на Петербургской стороне. Катя написала Дюковой и переехала в гостиницу.
Гостиница занимала небольшой двухэтажный дом против пристани. Шли дожди. Катя видела в окно мужиков в грязи по колено, тяжело тянулись через площадь и застревали подводы, женщины бесстыдно поднимали юбки. Кама исчезла в тумане. Внизу, в трактире, не умолкала гармонь. Туда шли матросы с пароходов и барж, рыбники и торговцы хлебом.
Катя была угнетена, жизнь представлялась ей чем-то совершенно бессмысленным; нет и не может быть в ней правды, любви и счастья.
Пьяного купца подвозит к трактиру тройка лохматых коньков. Рядом с купцом сидит женщина.
Как это отвратительно, что рядом с купцом сидит женщина и он привез ее в трактир!
Надо утопиться в Каме. Скорей, скорей!
Вечером она пошла топиться. Сразу же за дверьми гостиницы попала в грязь. Поискала перехода, но перехода не было… Грязь была липкая, противная, холодная. Катя погрузилась в нее до колен, подняла юбку; дул ветер, пронизывая насквозь; далеко на плесе мигали огоньки бакенов. Грязная, мокрая, скользя и падая, бродила она по вязким откосам реки, грязь проникла сквозь платье, сквозь белье. В таком виде она не могла умереть и совершенно подавленная вернулась в гостиницу.