На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Надел черную, недавно сшитую курточку, приличные ботинки и зашагал рядом с Парамоновым на остановку паровичка.
Через час они вошли во двор многоэтажного дома на Николаевской и поднялись на четвертый этаж. В узеньком коридорчике трехкомнатной квартирки висели куртки и пальто.
Навстречу вышла черноволосая курчавая девушка, Парамонов сказал:
— Дашенька, познакомься… это Сережа.
От крепкого Дашенькиного рукопожатия, от улыбки, от тона, каким она сказала: «Ну, проходите, проходите», на душе у Цацырина стало хорошо.
В комнате на стульях, креслицах,
Парамонов и Цацырин примостились на диванчике; Сергей ожидал услышать музыку, но вдруг Дашенька повернулась к пианино спиной.
— Итак, товарищи, — сказала она, — продолжим нашу беседу о нестерпимых жестокостях царского правительства.
Дашенька стала рассказывать о голоде, о подавлении бунтов, о каторге и ссылке.
Говорила она тихим голосом, простыми словами, и так говорила, что становилось ясно, насколько преступна в России государственная власть.
— Вот смотрите, — она протягивала ближайшему гостю фотографию. — Снимок из губернии, где голодают… В общую могилу сваливают детей, мужчин, женщин. А разве такое государство, как Россия, не может спасти своих голодающих?.. Была бы у правительства добрая воля, нашло бы оно выход.
Фотографий было много. Они открывали Россию со страшной стороны: со стороны нищеты и бесправия.
Земли много, богатств много, а в результате нищета и несчастья…
Потом на столике появились тоненькие листы, и Даша тихим голосом стала читать статью за статьей… Правда, это прошлогодняя «Искра». Но это «Искра», «Искра»! «Насущные вопросы нашего движения»… «Китайская война»…
— Китайская война уже кончилась, но о китайцах продолжают в наших газетках писать, что они — желтая раса, что они ненавидят цивилизацию, что их нужно насильно цивилизовать…
— Китайский народ никогда и ничем не притеснял русского народа… А разве русские хотят притеснять китайцев? Мы мало их знаем, но это великий народ, и они наши соседи… Разве не должны они прежде всего быть нашими друзьями?
«Да, да, — думает Цацырин и смотрит искоса на Парамонова. — Милый друг Парамонов позаботился — привел меня сюда».
…А потом была музыка. Девушка, которую все звали Леночкой, играла на скрипке, Дашенька ей аккомпанировала. Играли русские песни… Говоря по совести, без гордости, есть ли еще где-либо на земле такие песни, как у русских?.. Вот ямщик выехал в степь… несет его тройка, поля вокруг, деревни и деревеньки, выходят навстречу русские женщины, красивые, сильные и тоскующие… да, в нашей жизни нельзя без тоски… Пожалуй, ни один народ в мире не знает нашей русской тоски… Бывают у людей несчастья, и они плачутся на эти несчастья, настигает их злая несправедливость, и они полны негодования и жажды мести, а русский человек не на горести жалуется, а печалится, глядя на мир. Видит он в мире, его окружающем, то, чего еще нет, но что должно быть, и вот к этому, еще не сбывшемуся, зовет в своих песнях…
Выйдя на улицу, Цацырин и Парамонов долго шли молча. У Николаевского вокзала Парамонов наконец спросил:
—
Цацырин взял его за руку, притянул к себе:
— Вот она, жизнь-то настоящая, Гриша!..
Погода была осенняя, с запада дул влажный ветер, низкие тучи неслись над крышами, придавая беспокойный вид небу и городу. У вокзала суетились извозчики, бегали носильщики, кто-то собирался уезжать, кто-то приезжал; Цацырин всегда с особым чувством проходил мимо вокзала: настанет час, и он куда-то поедет, увидит новые места, новых людей!.. Но сегодня он равнодушно смотрел на вокзал: квартирка на Николаевской, обитательницы ее — это ведь и была новая земля.
С этого дня непреодолимая жажда учиться охватила его.
Дашенька составила для него обширную программу чтения, сама снабжала его книгами и вместе с дозволенными книгами он всегда уносил с собой и недозволенные.
Снимал он небольшую комнату в доме пожилой вдовы, которая обстирывала его и кормила обедами и ужинами. Все свободное время Цацырин мог отдавать чтению.
Вместе с жаждой учиться он скоро почувствовал такую же жажду делиться своими знаниями. Заговаривал с молодыми рабочими и подмастерьями и, если человек откликался на его мысли, приглашал к себе побеседовать.
Разговаривая с гостем о рабочей доле, Сергей неизменно касался двух вопросов: водки и сверхурочных. Он разъяснял, что водку придумали цари и капиталисты для того, чтобы одурманенные алкоголем рабочие ни к чему не были способны, кроме изнурительного труда. Сверхурочные же выматывают так, что, придя домой, человек в силах только поесть да завалиться спать. А ведь читать надо, думать, учиться…
В заключение Цацырин показывал посетителю книги, стоявшие на полочке, сделанной аккуратно самим же Цацыриным; обычно гость уносил с собой одну или две книги.
Несмотря на тяжелую работу, Цацырин чувствовал себя счастливым. Он знал, что хочет запретного, что за подобные желания людей сажают в тюрьмы, и сначала ему было от этого жутко, но потом он привык к мысли, что и его не минует общая чаша.
Однако события сложились иначе, нежели он думал. Еще недавно всюду требовались рабочие руки, а сейчас одни заводы и фабрики закрывались, на других снижали расценки и увольняли рабочих.
Зимой Цацырина уволили с завода. Промышленный кризис. Работы нет. Пожалуйте на все четыре стороны!
Когда Цацырин пришел в последний раз в цех, он почувствовал тоску. Кажется, завод хозяйский, капиталиста-кровопийцы, цех — мрачный, грязный, трудный. Не сладко здесь было работать, а расставаться жалко.
Целый месяц толкался Сергей по петербургским предприятиям в поисках работы. Тысячи рабочих блуждали так по улицам и окраинам Петербурга, терпеливо простаивая в заводских конторах, выслушивая: «Да говорят вам, ничего нет! Чего стоите?»
Распространялись слухи, что на юге России продолжают ставить завод за заводом, уголь и руда там богатейшие, рабочих рук не хватает, заводчики кланяются в ноги каждому мастеровому… Опять же и солнце там другое. Вышел с завода, распахнул куртку, хлеба не проси: сам воздух кормит; и зимы там легче: короче, здоровей.