На сопках Маньчжурии
Шрифт:
У кого были деньги — уезжали. Цацырин решил уехать тоже. Правда, денег у него было мало: на билет хватило только до Москвы. Что ж, остановится в Москве, подработает; в первопрестольной, говорят, тоже дело не такое отчаянное, как в Питере.
Зимним вечером Цацырин выехал в Москву.
В дешевых номерах Сысоева, в комнате, где было темно не столько от зимнего дня, сколько от грязного окна, Цацырин оставил свой сундучок.
Первые дни он ходил по Москве от завода к заводу, и тревога не закрадывалась в его душу. Он верил, что в Москве найдет работу. Но на третий день почувствовал
На третий день зашел он в один из дворов. Около помойной ямы прохаживалась мохнатая собака, женщина, повязанная под груди белым шерстяным платком, снимала с веревки вымерзшее белье, а в углу, у сарая, лежали только что привезенные и еще не колотые дрова. Цацырин подошел к женщине, молодой и миловидной, и попросил:
— Я приберу тебе дрова… а, хозяйка?
Женщина оглядела его.
— Уволили, — последний двугривенный в кармане… — сказал Цацырин.
— Двугривенными и мы не бросаемся… — женщина умяла белье в корзине. — Ладно, поколи. Мой-то теперь большими делами заворачивает, не до дров ему.
К вечеру Цацырин переколол дрова и уложил их в клеть. Хозяйка позвала его в дом.
За столом сидели двое — белобрысый полный мужчина и мужчина с худым, темным лицом, ели вареную говядину с картофелем.
— Вот еще мужичок подошел, — сказал белобрысый. — Садись, покормим. Чем гривенник в трактир нести, лучше здесь поешь.
Хозяйка поставила перед Цацыриным тарелку. Завязался разговор. Белобрысый расспрашивал про Питер, про тамошние дела. Рассказывая, Цацырин высказал несколько мыслей, из которых было ясно, что он хорошо понимает, что такое капиталист и что такое рабочий.
Белобрысый — очевидно, хозяин — одобрительно кивал головой и вставлял сочувственные слова, второй ел и молчал. Хозяин ударил его наконец по плечу и сказал:
— А вот Густихин все сомневается.
— В чем это я сомневаюсь, Иван Никитич?
— Как же ты не сомневаешься, если не хочешь вступить в наше общество вспомоществования?
— Да у меня жена и дети!
— А у меня, по-твоему, нет жены?
— Начну я, Иван Никитич, такими делами заниматься, и выработка моя полетит к черту.
— Дуришь, Густихин! Ведь общество наше — правительством разрешенное. Правительство говорит: вступайте, требуйте, а мы вам поможем.
— Может быть, и так, а все-таки…
— Вот человек! — вздохнул Иван Никитич. — Своей пользы не понимает! Остерегается, а чего? Коли разрешенное, так мы их, хозяев, прижмем в Москве так, что и в Питере, глядя на нас, научатся. Как тебя крестили, молодой человек? Сергеем? Слыхал, Сергей, про московские союзы? А то, может быть, слушаешь наш разговор и думаешь: а об чем это они? Наше дело, Сергей, мы крепко шьем. У нас утвержден устав «Московского общества взаимного вспомоществования рабочих в механическом производстве». Удивляешься? Удивляйся. Ты вот посмотри на меня… Я в Бутырках сидел, политический был… — Слово «политический» Иван Никитич произнес с ударением. — Я своего, рабочего, не выдам. Может, слыхал фамилию Юрченко? Так это моя фамилия. Допрашивали меня, морду разбили при допросе.
Бледное
— Сижу это я в тюрьме и жду, сошлют меня куда Макар телят не гонял. А… думаю, все равно! Не испугаешь… Вдруг заходит ко мне в камеру жандармский офицер… и, знаешь, я признал его — хаживал к нам на кружок, интеллигент, книги носил. Не сомневайся, говорит, товарищ Юрченко, что я перед тобой в мундире. Я тот же, прежний… Хочешь, поклянусь тебе? И держится простецки, не как начальник, а как товарищ, и вроде того даже что младший…
Юрченко смотрел на Цацырина бледными голубыми глазами, на лбу его проступили капли пота. От жаркой кухни, от сытной еды или, быть может, от воспоминаний?
— Что же во всем этом хорошего? — спросил Густихин. — Вот посадят и меня, а у меня жена и дети… Дети каждый день есть просят. Если я поработал день, так знаю, что заработал… А вступлю я в вашу организацию…
— Хороший слесарь, — сказал Юрченко, кивая Цацырину на Густихина. — Мы тоже хорошие, да об общем думаем, а он только за свое мастерство держится… о товарищах не заботится… Подожди, придет час, попросишь чего-нибудь у нас, а мы тебе — от ворот поворот!
— Уже и стращаешь Иван Никитич!
— Так, к слову пришлось… Так вот, Сергей, тот полковник был сам Зубатов. Много говорил со мной. Сначала я думал: куда он гнет? А потом вслушиваюсь, соображаю, вроде разумное говорит. О нашем правительстве царском говорит! Все мы раньше думали, что наше правительство классовое. Вовсе оно не классовое… Оказывается, интеллигенты нас за нос водили. Наше царское правительство хочет действовать в интересах рабочих, вот что оказывается!
Должно быть, выражение лица Цацырина отобразило такую высокую степень удивления и недоверия, что Юрченко остановился и спросил:
— Ты что… вроде ухмыльнулся?
— Я? Нет… А только… посудите сами, ну как это может быть?
Густихин заулыбался.
— Если жандармский полковник, Иван Никитич, — сказал он, — пришел к тебе в тюрьму и стал говорить «прости да извини», у меня на твоем месте душа в пятки ушла бы. Спроста-то он уж не придет. Этому никто не поверит, и приезжий из Питера, Сергей… Как по батюшке? Иванович? Сергей Иванович тоже не поверит. Я поклонился бы Зубатову и сказал: «Прошу прощения, ваше высокоблагородие, не годится мне слушать такие ваши слова». Что-то есть у него на уме… А вот — что?.. Вступить-то в ваше общество легко, да потом не развяжешься…
— В тюрьме я ему и сам не верил, — сказал Юрченко, — а потом поверил, потому что дал доказательства. Я тоже раньше думал о царском правительстве так: волчья свора! А что мы о нем толком знаем?.. А Зубатов разъяснил. Правительство хочет помочь рабочему люду, да рабочий люд все дело портит своей революционной борьбой. Ты там, Сережа, в Питере, о революционной борьбе слыхал?
— Без революционной борьбы рабочему классу не добиться ничего.
Юрченко засмеялся и подмигнул жене: