На сопках Маньчжурии
Шрифт:
— Ого! — воскликнул Грифцов.
— Отец решил не то что посоветоваться со мной, а излить передо мной свои чувства.
— Гм… почему же перед тобой?
— Думаю, потому, что я студент, то есть потенциальный враг охранки.
— Возможно.
— Родитель убежден, что Зубатов защищает дворянско-помещичьи интересы.
— Валевский не лишен ума. А чем же он решил ответить на предложение жандарма?
— Возмущен… но, думаю, согласится.
Грифцов засмеялся.
— Нет зрелища более утешительного, чем зрелище врагов, которые вцепились друг другу в глотку.
Вынул
— Эту листовочку мы сегодня набрали и отпечатали. Читана уже здесь, в Москве, товарищами и одобрена. Прошу ознакомиться…
Три головы склонились над мелко написанными строками.
«Российская социал-демократическая рабочая партия. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Правительство посылает против нас на помощь фабрикантам жандармов и шпионов. Жандармы и шпионы окружают нас, мы чувствуем себя точно в паутине. Но прежние жандармы и шпионы не много могли сделать, и вот правительство нашло новый способ для борьбы с нами: оно открыло собрания механических рабочих и ввело открытое шпионство…»
…Слышно было тишину за стенами дома. Этот маленький деревянный особнячок, окруженный высоким забором и снежными сугробами, сейчас был одним из центров борьбы за великую народную правду.
Первым ушел Грифцов. Ушел в морозную ясную ночь, наполненную ночными шумами, скрипом полозьев, окриками ямщиков, шагами запоздалых прохожих. По дороге вскочил в пустые санки. Уличные фонари побежали навстречу, темные окна домов, перекрестки, площади. Дул в лицо морозный ветер. Грифцов поднял воротник пальто.
Вторым ушел Горшенин, надев студенческую фуражку, натянув тужурку…
— Леня, вы когда-нибудь замерзнете! — предупредила Маша.
— Но, но… Марья Михайловна, студенты не замерзают.
…Уже совсем остыл самовар, а дядя и племянница всё сидели за столом.
— Правильно сделала, Маша, что приехала навестить дядю, — сказал Хвостов, — и дядю посмотришь, и в делах наших московских разберешься… Когда я уезжал из Питера, ты бог знает какая была маленькая… Мать как? Наверное, постарела?
Разговор пошел о совсем простых, житейских вещах. Оказывается, дядя все помнит, обо всем беспокоится. Сидит вот сейчас, положив на стол большие руки, и щурится то ли на свет лампы, то ли на свои воспоминания… Вспомнил, как мальчишкой на Оке сено косил помещику, а над лугами сокола носились… Ты сокола, Маша, должно быть, в полете и не видала? Хорошо ходит. Добычу берет в воздухе. Коршун, тот по земле шарит… А сокол на лету бьет.
— Хищник!
— Хищник, не возражаю.
— Что хорошего, что он красиво убивает?
— Вон как ты вопрос ставишь! Мир-то, действительно, погано устроен. Я в те годы любил смотреть на соколов. Ты и Оку-то не видала. Царица-река. Все хвалят Волгу, а Ока не хуже, честное слово. Дед твой к сорока годам ушел в Питер на заработки… Ты только питерское небо знаешь…
— Питерское небо тоже хорошее… Когда в Питере весна начинается, небо делается такое, что глаз не отвести…
— Когда начинается весна?.. Ты права… Вон у тебя, Машенька, тоже весна… Сколько же тебе годков?
— Все двадцать.
—
— Дядя Яша, а я и не знала, что Горшенин сын Валевского…
— Точного физического происхождения от него. Нутром же, должно быть, в мать. О матери хорошо говорит. Не растерялась, когда девчонкой оказалась с дитем на руках. Сына вырастила, определила в школу… Хороший он, Горшенин.
— Да, хороший, — согласилась Маша.
Беседа была как будто совсем не о важном, однако Маше хотелось говорить, говорить… каким-то легким светом озарялось в присутствии дяди все то, что видела и знала она в своей жизни.
— Пойдем-ка, племяннушка, спать, — сказал наконец дядя. — Надо ждать Антона перед зарей.
4
Когда Цацырин в обычный час пришел на работу, на фабрике он не застал обычной суеты. Суета была, но другая. Рабочие толпились во дворе, не расходясь по цехам. Оказывается, вчера вечером Юрченко предъявил Валевскому требования, тот не удовлетворил их, и вот сейчас фабрика бастует!
Однако ни на одном лице Цацырин не прочел ни тревоги, ни беспокойства. Как будто стачка была веселым, безобидным делом. Никто не опасался ни полиции, ни жандармов. Часть забастовщиков вышла за ворота, захлопали двери ближних трактиров…
Цацырин тоже вышел на улицу. Мимо завода проезжала конная полиция. Снег вылетал из-под копыт коней, спокойно проехали, завернули за угол… Городовые мирно прошли по противоположной стороне улицы… Разве это стачка? Вот обуховцы бастовали, так это была стачка.
Вместо удовлетворения от невмешательства полиции Цацырин испытал неприятное чувство.
Отправился искать своих. В трактире играл граммофон, выставивший в зал широчайшую зеленую глотку. Из граммофона лился низкий женский голос, до того низкий, что более походил на мужской, и до того грустный и красивый, что хотелось слушать его без конца. Половые сновали между столиками. Жарко, душно, пот прошибал посетителей. Хвостов и два слесаря сидели у окна, ели бигус и запивали его пивом.
Не успел Цацырин подсесть к Хвостову, как дверь распахнулась:
— На фабрику, на фабрику! Валевский согласился!..
Юрченко стоял на крыльце конторы, пальто нараспашку, шапка под мышкой, улыбка до ушей:
— Все наши требования удовлетворил! «Ура» нашему помощнику господину Зубатову!
— Ура! — закричали на дворе так, что у Цацырина зазвенело в ушах.
…Весело расходились по цехам, громко высчитывая, кто сколько теперь будет зарабатывать.
«Вот так забастовка, — думал Цацырин, медленно шагая в цех, — полдня побастовали и добились всего?!» В глубине души он полагал, что не добьются ничего, и сейчас почувствовал себя сбитым с толку. Что ж это, в самом деле, такое? Вспомнил про адъютанта великого князя на собрании, про разговоры Юрченки. И вдруг мелькнула догадка: правительство испугалось народа и хочет его задобрить. А коли так, то почему рабочему классу этим и не воспользоваться? Если правительство испугалось, значит, оно слабо, значит, победа близка! Вот как, может быть, надо понимать и решать вопрос!