На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

Оказывается, Маша тоже была на демонстрации. И Хвостов тоже!

— А вы были с зубатовцами! — поддразнила Маша. — Зубатов — хитрая лисица, всю свою жизнь выслеживает нас, морит по тюрьмам, получает, царская собака, восемь тысяч в год, да еще неограниченно, без отчета, на шпиков, засылает их всюду… А Сережа Цацырин ходил с его приспешниками!

Поддразнивает или серьезно? Ладно, пусть поддразнивает. Дело тут нешуточное. С одной стороны, Сергею все ясно про зубатовские организации, а с другой — вон какая мысль мельтешит: нельзя ли, Антон Егорович, на все эти события

смотреть так: правительство-де перепугалось, отступает — и победа рабочего класса близка?

— Эге-ге, — покачал головой Грифцов, — завиральная у тебя мыслишка. Нет, в этот переулок мы не хаживаем. Что правительство в какой-то мере перепугалось — это верно, но думать, что, поскольку оно перепугалось, рабочий класс может и при самодержавии добиться улучшения своего материального и правового положения, думать так — совершенный вздор, Сереженька! Для того чтобы царское правительство действительно поддержало наши требования, ему надо пойти против дворян и капиталистов, с которыми оно связано теснейшими, кровными узами! Как же объяснить тогда, ты спросишь, зубатовщину? Я думаю, дело обстоит так: Зубатов работает в охранке и лучше других осведомлен, насколько неблагополучно в государстве. Он соприкасался с революционерами, он понимает нашу силу, и он хочет отколоть от нас рабочих, пороховую массу хочет отделить от искры. Но против законов общества не попрешь! Не могут царь и его правительство протянуть руку рабочим. Нагайка, виселица, расстрел, но не книга, не лишний кусок хлеба! Нет, Сереженька, зубатовское движение вовсе не признак того, что правительство ослабело, — оно обозначает, что враг решил маневрировать и будет драться с нами насмерть.

Маша сидела рядом с Хвостовым, положив подбородок на сжатые кулачки, и смотрела то на Грифцова, то на Цацырина.

Потом говорили об «Искре», о Ленине и Плеханове, о новостях из-за границы. Новости были чрезвычайны: Ленин подготавливал Второй съезд партии!..

9

Грифцов поручил Цацырину написать листовку.

В субботу в своей комнатке Цацырин засел за работу. Положил на стол тетрадку, два тонко очиненных карандаша. Мучило сомнение: справится ли? Давно ли он делал свой первый шаг революционера? С трепетом, как святыню, взял он тогда в руки тоненькую пачку прокламаций.

Куда подбрасывать: в шкафы, на верстаки, в ящики?

И, когда подбрасывал, казалось: следят за ним тысячи глаз. И потом весь день чувствовал себя так, точно был уже не Сергеем Цацыриным, а другим, особенным человеком.

Сегодня он сам должен написать листовку!

Мысли разбегались, хотелось написать обо всем сразу, о всех ужасах рабочей жизни, даже о том, что делалось сейчас в домике, за тонкими стенами его комнаты. Все это жизнь, все это ее муки. Вот постучали в кухонное окно, вошла в кухоньку парочка, мужчина и женщина, заговорили вполголоса.

— И закусочки! — громко сказал баритон.

— Хоть и не ресторан, а все найдется, — отозвалась хозяйка; парочка прошла по коридору в соседнюю комнату. Сквозь тонкую перегородку Цацырин слышал, как хозяйка

подала туда вино и закуску, как начался там веселый нехороший разговор, ибо о чем хорошем могут говорить незнакомые люди, встретившиеся только для того, чтобы торопливо поесть, а затем из любви сделать беспутную забаву?

Испокон веков так делают!.. Плохое утешение!

Написать бы и об этом, обличить, призвать к ответу… Что вы делаете с любовью, господа в котелках и цилиндрах?.. Скоты того не делают, что делаете вы!..

Но об этом потом. Придет день, когда рабочий класс воздаст вам за все…

Он писал:

«Товарищи рабочие, от вас это зависит, и только от вас. Чем скорее вы поймете, к чему вас призывает жизнь, тем скорее выведете человеческое общество из того невыносимого порядка, к которому многие привыкли так, что считают его нерушимым и вечным».

Писал долго, листовка получилась большая… Можно ли напечатать такую большую?

Вот какой важный шаг в своей жизни сделал Сергей Цацырин! Мальчишкой — учеником в мастерской Подвзорова — как о несбыточном мечтал стать мастеровым, а когда-нибудь и мастером! Нет, о мастере ты не смел мечтать! Все вокруг тебя было темно, хозяева жизни позаботились, чтоб ты был слеп и вовеки не мог прозреть…

А вот прозрел, прозрел!

Когда Цацырин выходил из дому, хозяйка ела на кухне селедку с холодной картошкой. Старушка была худощава, благообразна. Она считала, что делает доброе дело, давая приют тем девицам, которые без нее не смогли бы заработать своего полтинника и подохли бы с голоду. Вот как она смотрит на свое ремесло! Вот как переворачивается жизнь!..

Хвостова не было дома… Одна Маша.

Цацырин положил перед ней тетрадку.

Маша прочла раз и другой. Попросила карандаш, поправила несколько фраз, две подчеркнула и рядом на полях поставила вопросительный знак.

— По-моему, хорошо, Сережа.

— Неужели хорошо? Мне кажется, ужасно плохо… Одно сказал, другое не поместилось.

— Другое не поместилось?.. Да, писать нелегко…

Цацырин сел против девушки и, глядя в ее синие глаза, сказал совсем тихо:

— А я все не могу забыть, как мы шли с вами, помните, в ту ночь?

— Замерзли, что ли?

— Вот уж и совсем не замерз… А чайная Караваева в Зарядье?

Маша засмеялась:

— Теперь уж не нужна чайная Караваева.

— Значит, вы все-таки тогда подумали: не стоит мне терять из виду этого паренька?

— Что-то вроде этого подумала.

— А еще что подумали, Маша?

Взглянула в глаза Сергею долгим взглядом, как тогда на окошке, при первой встрече.

— Еще что подумала? Мало ли что думаешь о людях, которых видишь в первый раз?

— А я как встретил вас, поговорил, так сразу и решил..

Цацырин вдруг замолчал. Он почувствовал, что то, что он хотел сказать, может показаться глупостью, и мысли у него вдруг пропали, а губы стали сухими и неповоротливыми.

— Что же вы решили? — осторожно спросила Маша.

— Думаю, что не обижу вас, когда скажу про свое решение: надо бы нам, Маша, сходить к попу и обвенчаться…