На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Никто не отзывался на эти имена.
Проходили люди, кони, проезжали повозки, часть из них застревала в овраге, и оттуда доносилась ругань.
«Отбился!» — подумал поручик, и эта мысль больше дождя отрезвила его. Он поднялся, огляделся и далеко вправо заметил огни.
Шел туда, но огни не приближались. Так шел он вечность, скользя, увязая, проваливаясь.
…В фанзе горел огонь. Оконная рама была выставлена, и Логунов увидел фонарь, свешивающийся с потолка, офицеров за столом, складной самовар на столе, запах жареного донесся к нему сквозь запахи дождя.
— Заблудившегося поручика примете?
— Заходите, спасайтесь, — ответил знакомый голос.
— Федор Иванович! — воскликнул Логунов.
— Ну, это невозможно, — говорил Неведомский, — поручик Логунов сделал своей специальностью
С Логунова текла грязная вода; фуражка, покрытая грязью, превратилась в блин.
— Сбрасывайте все, мой Андрей простирает. А пока заворачивайтесь в бурку. Андрей, подай поручику бурку.
— Я смотрю на вас и не верю, что это вы, — говорил Логунов. — Ведь там у вас было так…
— И в аду люди живут, — заметил поручик Топорнин. — Уцелели. Фортуна!
— Фортуна — могучая барынька, — согласился Логунов. — Но я просто счастлив, что вижу вас здравыми и невредимыми. — Он улыбнулся застенчиво, как все люди, которые улыбаются только оттого, что им сейчас хорошо.
Усевшись в бурке на каны, он принялся за чай. Чудесно было во время дождя в этой фанзе! Изображения добрых жирных богов висели на стенах. Жирный мальчик проходил мимо них со снопом гаоляна и огромной жирной рыбой. Иероглифы, вырезанные из красной бумаги и наклеенные на косяки дверей, маленькие столики с чашечками для еды, желтые деревянные палочки — куайнцзы — для того, чтобы брать пищу, — все это было хорошо. На дворе хлестал дождь. Была ночь. Бой кончился. Бой кончился поражением и скверным, похожим на бегство отступлением. Будь японцы поэнергичнее, они могли бы получить много удовольствия. Но, однако, они этого удовольствия не получили. А чай хорош, бурка суха и тепла. Неведомский жив. Нина Нефедова живет на Русском острове, русоволосая, кареглазая. Японцев мы все равно разобьем!
— Что у вас там такое случилось? — спросил Топорнин.
Логунов рассказал все, чему был свидетелем.
— Все понятно, — вздохнул Неведомский.
— Что же понятно, Федор Иванович?
— Встретился мне давеча один подполковник из штаба Штакельберга. Он говорит, что Штакельберг вообще не знал, что ему делать. В инструкции, присланной Куропаткиным, черным по белому значилось: «Наступление ваше должно быть произведено быстро и решительно. Если же придется встретить превосходные силы, то бой не должен быть доведен до решительного удара и, во всяком случае, резервы никоим образом не должны быть введены в дело до тех пор, пока не будет совершенно выяснено положение». Штакельберг чуть с ума не сошел, пытаясь разгадать тайну инструкции. В самом деле, с одной стороны, приказано наступать быстро и решительно. С другой, указано, что бой не должен быть доведен до решительного удара. Правда, последнее в том случае, если встретятся превосходные силы! Но ведь первая рекомендация уже предполагает наличие серьезного противника. Ибо для того чтобы наступать там, где противник слаб, не нужно решительности. Замечание о резервах столь же туманно. «Резервы не должны быть введены в дело до тех пор, пока не будет совершенно выяснено положение!» Но ведь в бою никогда нельзя совершенно выяснить положение! Вспомните историю. Когда, в каком жестоком сражении можно было, пока идет это жестокое сражение, совершенно выяснить положение? Бой — всегда уравнение со многими неизвестными. Если вдуматься в инструкцию, Куропаткин запрещал Штакельбергу использовать резервы — а без этого бой нельзя вести решительно и победить. Ведь, как известно, именно умелое введение в бой резервов чаще всего и решает его исход. Тогда каков же действительный смысл инструкции? Штакельберг решил, что это инструкция к отступлению. Что первые громкие фразы написаны для штаба наместника, а подлинный приказ есть: «Не ввязывайтесь в бой и отступайте». Мой подполковник рассказывал, что штаб корпуса из-за всей этой неразберихи превратился в сумасшедший дом. Одновременно готовили две диспозиции: и к наступлению, и к отступлению, а войска дрались «по записочкам». Что такое записочки, вы знаете сами, вы с ними столкнулись. Все эти колебания кончились тем, что в ночь после первого успешного дня боя не подтянули
— Значит, наступать не нужно было? Зачем же мы уложили столько людей?
Неведомский не отвечал. Нахмурившись, он налил себе чаю, бросил в стакан сахар, размешал. Топорнин сидел, положив голову на сжатые кулаки, и немигающими глазами смотрел в угол.
— Нашу батарею побили до последней пушки, — сказал капитан. — А ведь перед боем я умолял начальника корпусной артиллерии генерала Шишковского: «Ваше превосходительство, дозвольте расположить пушки за сопкой, а на гребешке я оставлю корректировщика. Японцы все глаза проглядят, не найдут нас». — «Фокусов мне не нужно», — ответил Шишковский. — «Это не фокусы, ваше превосходительство, это закон математики, причем разработанный нашим родным подполковником Алексеем Григорьевичем Пащенко. Негодяи япошки обокрали нас и бьют нас нашим же оружием». — «Сочувствую, но категорически запрещаю… Если вас разобьют при уставном расположении батареи, никто не будет в ответе. Но если вас разобьют тогда, когда вы нарушите устав, кто ответит? Вы, капитан? Может быть, и вы. Но прежде всего я. Засим, капитан, одно слово о морали артиллериста: русский артиллерист видит врага и сокрушает его. А вы что хотите: мячики через сопки перекидывать?.. Велик ли будет эффект от вашей игры? Весьма и весьма сомневаюсь».
— Исключительный подлец! — пробормотал Топорнин.
— Вася! — укоризненно поднял брови Неведомский. — На сем разговор с Шишковским закончился, а вчера ночью меня вызвали в корпус и отправили сюда, в Цюйдзятунь, за получением новых орудий. Отныне стрелять буду только с закрытых позиций. Пусть меня предают военному суду.
— И предадут! — пробормотал Топорнин. Лицо у него было в оспинках, с короткими щетинистыми усиками.
— Вася, ты нагоняешь на меня и на нашего гостя тоску.
— Ты прав: что толку ругать подлецами других, когда про себя знаешь, что ты и сам подлец.
— И ты уже подлец?
— Конечно. Я делаю то, что презираю. Проезжали мы сегодня утром мимо позиций казачьей батареи. Рядом — китайская деревня. Бежит оттуда китаец, тащит за руку молоденькую бабенку, должно быть жену. «Капитана, капитана, кантами нету?» Мы показали ему, в какую сторону «кантами нету», то есть где меньше надежды получить пулю в лоб. Китаец с бабенкой побежали, а мы поехали своей дорогой. Однако своя дорога вышла путаная, через час мы снова наткнулись на ту же деревню. Смотрю, на тополе маячит человек. Послал фейерверкера посмотреть. Оказалось, сидит на вершине дерева наш китаец «капитана, капитана, кантами нету» и сигналит флажками, а его барынька стоит под деревом с запасом флажков. Доносил, бандит, на казачью батарею, довольно хорошо укрытую. Сняли мы его и подождали для верности несколько минут. Через пять минут японцы стали громить казаков. Шпион чистейшей воды!
— Что же с ними сделали? — спросил Логунов.
— Ну, как вы думаете, — пастилой угостили? Допросили, обыскали… оказалось — хунхузы… Приказал поставить около фанзы. Стрелок, пожалев пулю, проткнул им штыком животы, и мы последовали дальше. Конечно, это были хунхузы, а все равно противно… Когда убиваешь в бою — одно, братцы, дело, а тут… И не только мужчину, но и женщину… А оставить в живых нельзя — закон войны!
Дождь продолжал хлестать. В окно тянуло сладостью посевов, отдыхающих от зноя в потоках дождя, запахом прошлогодней мокрой соломы и едким дымком.
Проснулся Логунов среди ночи. Когда он лег после ужина, горячий и разомлевший, ему казалось, что он проспит сутки. Но волнение, не отпускавшее его в последние дни, сделало сознание чутким, сон тревожным, и он проснулся от тихого разговора.
Под стропилами в фонаре из кремовой гофрированной бумаги продолжал мерцать огонек. Столики были убраны. Неведомский лежал крайним на канах, рядом с Топорниным.
— Русские, Вася, не вдруг появились на Дальнем Востоке, — говорил капитан. — Многие причины заставляли нас в старое время идти на восток: и крестьянское безземелье, и гнет, и удаль, и жажда неведомого.