На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

Таня тревожно смотрела брату в глаза, ожидая, как он отнесется к ее исповеди.

— Об этом кто-нибудь знает? Мать или отец?

— Нет.

Теперь он ходил по комнате, по пушистой дорожке от двери к столику и старался дать себе отчет в том, что произошло с сестрой. Конечно, он тоже думал о жестокости, несправедливости и несчастьях, которые вдруг постигают людей. Но, как раньше сестре, все это казалось ему независимым от человеческой воли, это было в природе вещей, вот как солнце восходит, как весна сменяет зиму. Можно

грустить о том, что идет дождь, что ночь наступает, но что поделать! Таков мир, такова жизнь. Но в делах человеческих, может быть, действительно права Таня?

— Тебе самой пришло все это в голову?

— Я как-то познакомилась с одним студентом… — тихо проговорила Таня.

— Что же ты делаешь?

— Пока очень немного: учу читать бедных детей. Если бы ты знал, какая там нищета! Ведь из-за нищеты люди теряют человеческий облик, для них не существует ни наук, ни искусств, ни мыслей. Голод, холод, болезни… нельзя жить, когда рядом с тобой такое!

— Да, ты права, — задумчиво согласился Николай.

Он долго сидел в комнате сестры. В доме была предпраздничная суета, мать ушла в магазины за покупками, за заманчивыми рождественскими покупками. Она принесла таинственные свертки со сластями, коробки с елочными украшениями, с подарками. Хотя дети выросли, но елку в доме Логуновых устраивали по-прежнему.

Впервые в это рождество Николай почувствовал себя не таким беззаботно счастливым.

Через год родители проведали, какими мыслями живет дочь. Мать молча обняла Таню, долго гладила ее по волосам, узнавая себя в молодости. Отец относился критически ко многому в русской жизни, но считал, что детей нужно беречь от сомнений, потому что ничего не дают сомнения, кроме недовольства, неудовлетворения и в итоге — мизантропии. И в древности, и в средние века, и теперь мечтают люди о всеобщем счастье, но его добиться нельзя. Эти мечты — удел поэтов, художников, религиозных фантастов! А удел честного человека — трезвая работа.

Так говорил Александр Вениаминович, сидя за круглым обеденным столом под большой лампой. Честная работа — вот реальный вклад человека в дело улучшения общественного бытия. Все же остальные пути сомнительны. Во всяком случае, в тех странах, где произошла так называемая революция и монархии нет, появились новые источники для неблагополучия людей.

Таня возражала отцу:

— Несчастья там уже другие, не такие низменные, как у нас.

— Не знаю, не знаю, — говорил отец.

А мать молчала; она была на стороне дочери, но она боялась за дочь, она знала, куда приводят подобные мысли.

Какую же позицию занял тогда Коля? Он был согласен и с сестрой, и с отцом. Он готовился быть офицером и про себя думал: все эти вещи не касаются армии, потому что армия есть организм особый, где определяются лучшие качества человека, например готовность пожертвовать собой за благо родины! Что может быть выше этого? Люди, содержанием

жизни которых является это чувство, делают уже все, что они могли бы сделать.

Он стоял у печки, грел спину и думал, что именно это самое большое он готов принести людям… И эту мысль он высказал отцу. Отец слегка поморщился, а потом согласился: пожалуй, ты прав. Но тут же сказал, что жизнь гораздо шире, нежели эта одна, пусть и очень высокая, жажда служить ближним.

…И вот теперь Николай Логунов в Маньчжурии. Закончился бой под Вафаньгоу. Много людей пожертвовало своей жизнью за отечество…

Неведомский опять пьет воду. Дождь идет. По такой погоде противник не будет преследовать.

Неожиданно для себя Логунов заснул. Заснул без сновидений, и на этот раз ничто его не пробудило.

Утром дождь перестал. Вода покрывала землю. По улицам деревни расхаживали китайцы в одних коротких штанах да широкополых соломенных шляпах.

Логунов выехал из Цюйдзятуня верхом вместе с артиллеристами. Опасливо поглядывая в черную пенистую воду, лошади понесли их по дороге, запруженной отступающими войсками.

Третья глава

1

Лейтенант Маэяма познакомился с сыном своего начальника на пароходе перед высадкой на берег. Они обменялись общими словами о живописности скалы перед пароходом и о том, что наступил наконец час, которого все так ждали.

Юдзо говорил тихим голосом и, казалось, был в меланхоличном настроении. Но когда Маэяма взглянул на собеседника, он увидел горячий взгляд, которого не бывает у человека, впавшего в меланхолию. И тихий голос, и незначительные как будто слова, и горячий взгляд сразу расположили к нему Маэяму.

— Вы учились в Чикагском университете? — спросил он. — И ради войны оставили ученье?

Юдзо кивнул головой. Он курил папиросу частыми маленькими затяжками.

— А с отцом жили также и в России?

— Несколько лет, Маэяма-сан.

Шлюпки, катера, плоты на буксире у катеров бороздили бухту. Солдаты высаживались с винтовками и патронными сумками, остальное имущество двигалось обозным порядком.

Момент был напряженный: каждую минуту могли появиться русские суда, войска торопливо, небольшими колоннами подымались по узкой дороге в горы.

В эту торжественную минуту вступления на землю войны Маэяме хотелось быть истинным японцем, то есть тем самым воином, красота духа которого воспета поэтами. Как высказать то, что совершается сейчас в его душе? Написать стихи? Когда в китайскую войну взяли Кинчжоу, Ойяма предложил каждому офицеру написать по стихотворению.

— Вам, господин Юдзо, не хочется написать стихотворение?

Юдзо засмеялся. Ему не хотелось писать стихотворение.

Они сели в шлюпку и съехали на берег.