На сопках Маньчжурии
Шрифт:
Выборных, ходивших к Ширинскому, арестовали после ужина.
Поручик Жук, производивший арест, объявил, что выборные арестованы не за то, что ходили к командиру полка говорить о своих нуждах, а потому, что в лощине была солдатская сходка без разрешения начальства.
Арестованных увели на гауптвахту.
По ротам побежали фельдфебеля, офицеры надевали шашки и револьверы, через деревню шажком прогромыхала батарея, во главе ее на буланом коне ехал Неведомский.
— Казачков бы! — сказал Шульга денщику. —
— В пятницу, вашскабродь.
— Смотри ты у меня!
Шульга заглянул к соседу Радомышельскому. Радомышельский поставил закуску. Офицеры пили, закусывали и соглашались, что солдат надо скрутить, послаблений не должно быть, послабления смерти подобны.
Сидели у окна, и вдруг Шульга увидел вооруженную толпу солдат, которая не шла, а как-то катилась по улице.
Шульга побледнел. Офицеры перестали жевать и говорить. А солдаты всё прибывали. Сомнения не было, на улицу вышел весь полк. У Радомышельского мелькнула мысль: встать и бежать задними дворами в поле!
— Это они к гауптвахте! — хрипло сказал Шульга. — Нет ничего страшнее солдатского бунта. Хуже мужицкого. Те же мужики, только с винтовками, да привычные убивать. На всякий случай заложите дверь.
Донеслось «ура».
— Игнат! — позвал денщика Радомышельский. Но денщик не отозвался.
Капитан заглянул в кухоньку. Денщика не было. Спрятался, а может быть, присоединился к роте?
— Да, братец, в таких обстоятельствах и денщик холуй, — сказал Шульга. — Значит, смели охрану гауптвахты. Одна надежда на батарею, если шарахнет по ним картечью…
В это время батальоны действительно достигли гауптвахты, которая занимала хуторок, обнесенный, как и все китайские дворы, глиняной стеной. Часовые посторонились, сотни людей ворвались во двор, гауптвахта была открыта, арестованные освобождены, и тысячеголосое «ура» раскатилось по полю.
Неведомский и Ширинский стояли во дворе штаба полка, и Неведомский говорил:
— Батарея, господин полковник, наотрез отказалась стрелять. И должен признаться… я стрелял по японцам, но по своим?! Советую вам инцидента не раздувать, а доложить осторожно, и возможно самому высокому начальству.
Неведомский сел на коня и направился к батарее. Полк, освободив арестованных, возвращался в деревню. Беспорядков не было.
7
Ширинский получил письмо, подписанное шестью офицерами. Подчиненные ему поручики и капитаны называли его поступок бесчестным. Командир полка нарушил слово, данное солдатам!
Ширинский сначала спрятал письмо в самый дальний карман сюртука, потом порвал на мелкие куски и развеял по ветру.
Но и это не облегчило его чувств.
Свистунов, один из подписавших это письмо, прошел по батальону и во всех ротах говорил:
— Может быть, вы и правы, что самовольно освободили своих
— Ваше высокоблагородие, ведь честное слово дал не трогать!
Логунов поехал к Неведомскому. Празднично-радостное настроение его сменилось тревожным.
— Надо, Николай, прежде всего оценить обстановку, — сказал Неведомский. — Солдаты освободили своих арестованных товарищей? Возможно, на это махнут рукой, но, возможно, пришлют карательный отряд. И тогда полк либо сложит оружие, что повлечет за собой всем известные последствия, либо не сложит. И может быть, это будет началом вооруженного восстания…
Неведомский стоял, сунув руки в карманы брюк. Он был на голову ниже Логунова и смотрел на него, наморщив лоб.
— Нет, едва ли, — охладил он сам себя. — В армии, как говорится, стихийное недовольство, организованного мало. А без организованного — вооруженного восстания не поднять.
Закурили и сели у окна.
— Как хорошо! — сказал Логунов. — Хоть и тревожно, но как хорошо: человек пробуждается! Уже нет солдата, есть человек.
Ширинского вызвали к Линевичу. Приехал он в штаб армии, но оттуда его направили к главнокомандующему на квартиру.
У дома, прислонившись к стене, стоял сотник в одной тужурке и грелся на солнце.
По сходству с Линевичем Ширинский догадался, что перед ним сын главнокомандующего, поэтому взял под козырек раньше, чем сотник собрался отдать честь ему.
— Его высокопревосходительство дома?
— Так точно, прошу, господин полковник.
Свет в комнате был такой, что лицо Линевича показалось Ширинскому необыкновенно морщинистым. «А ведь ему еще нет семидесяти», — подумал Ширинский.
— Опять у вас? — спросил Линевич.
Полковник стоял навытяжку и молчал.
— И как это вы допустили? Ну, кто из ваших офицеров вышел навстречу солдатам? Вы, полковник, вышли?
— Никак нет.
— В том-то и дело, мер не приняли, допустили солдата до безобразий, а потом в барабан бьете.
Усы у Линевича были длинные, густые, и концы их покрывали бородку.
— Теперь будете казаков просить?
— Ваше высокопревосходительство!..
— Казаков, спрашиваю, будете просить? А если ваши стрелки встретят казаков залпами, что тогда? Ведь это стрелки первого Сибирского корпуса первой дивизии и первого его императорского величества полка! Драться-то они умеют! От казаков один пух пойдет.
— Так точно, — пробормотал Ширинский.
Линевич пожевал губами.
— Солдаты у него недовольны, а командир и офицеры не принимают никаких мер!
Ширинский стоял выпучив глаза. Он никак не ожидал, что разговор повернется именно так. Он думал, что Линевич поймет его с полуслова. Ведь беспомощна кучка офицеров среди взбунтовавшихся солдат!