На сопках Маньчжурии

Далецкий Павел Леонидович

— Зовет тебя, — сказал Торчинов.

— Алешенька Львович, — обратился к поручику Куропаткин, — проверьте, отправилась ли разведка и все ли сделано для подъема воздушного шара. Чтобы на самой заре, понимаете? По моему расчету, завтра японцы должны уже быть здесь. Подождите, не уходите, Алешенька Львович; знаете, что мне вспомнилось? Может быть, по контрасту с горами… Мой поход в Сахару. Я вам не рассказывал? Прелюбопытный поход. Пустыня кипела, как в котле. Алжирцы были неуловимы. Между прочим, хороший народ. Красивый и умный, и французов ненавидят всеми силами. Однажды

вечером я выехал на рекогносцировку, со мной три французских офицера. Едем по пустыне. Сахара лунной ночью, скажу вам, удивительное зрелище. Я понял поэтов, которые неравнодушны к луне. Едем по совершенно ровному месту, и вдруг выстрелы. Мимо ушей — пули. Стреляют близко, а никого нет. Представьте — зарылись, подлецы, в песок и стреляют. Затруднительное было положение. История человечества — история войн, Алешенька Львович! Рождение государства — война. Детство и юность его — непрерывные войны. Война создает государство, война и укрепляет его. Вот наша соседка Япония. До своей внутренней, так сказать, собирательной войны — что она? Ноль. Потом война с Китаем, теперь с нами. Да, таково невеселое устройство на земле. Но нам с вами, военным, не приходится тужить, не так ли? Ну, идите, идите, выполняйте мое распоряжение.

На заре в небо поднялся воздушный шар. Капитан Егоров и старший унтер-офицер Творогов увидели под собой скалистые горы и долины, поросшие редким лесом. Дорог не было, тропинок тоже. Людей тоже. Во все стороны, куда ни смотрели наблюдатели, простиралась пустыня.

Куропаткин был доволен: противник запаздывал, и сорок русских батальонов успеют приготовить ему достойную встречу. Солдаты изо всех сил рыли окопы.

К вечеру наползла туча и обрушилась тяжелым дождем. Тусклые серые полосы секли землю и людей. Окопы наполнились водой. Склоны сопок стали липкими и скользкими.

Солдаты сидели, накрывшись шинелями и полами палаток. Всю ночь шел дождь.

Палатку Куропаткина перенесли повыше на сопку и окопали. Но это не помогло; вода тотчас заполнила ровики и покатилась под палатку. Куропаткин сидел на своем бамбуковом стульчике, поставив ноги на барабан.

Конная разведка донесла, что она наткнулась на небольшие японские отряды, которые тотчас же повернули назад и исчезли в потоках дождя.

К вечеру второго дня дождь перестал. Капитан Егоров снова поднялся в небо. На внутренних склонах сопок он увидел японцев…

Тучи уходили, обнажая небо, как всегда после непогоды нежное и сияющее.

Ночью русские готовились к бою. Окопы были размыты, по зыбким, оползающим склонам сопок нельзя было поднять полевую артиллерию. Кони выбились из сил, впрягались люди. Но и люди ничего не могли поделать.

Ночью Алешеньку Львовича опять вызвали к Куропаткину.

— Вы и Остен-Сакен, — сказал Куропаткин, — предупредите начальников дивизий, что на заре мы переходим в наступление. Без выстрела. По-русски. В штыки.

Звезд над головой было неисчислимое количество. Больше, чем в России. И оттуда, из небесной глубины, тянул теплый ветер. Хорошо было сырой ночью ощущать дуновение теплого ветра.

Остен-Сакен выглянул из-под бурки:

—

Что случилось?

— На заре переходим в наступление. Вставайте, барон!

— Боже мой, почему это вдруг такое решение? Готовились к обороне, рыли окопы, — ведь предстоит принять на себя удар всей армии Куроки! И вдруг мы сами переходим в наступление? Какими силами? Сорока батальонами? Безумие.

— Командующий знает, — торжественно проговорил Алешенька, снова чувствуя в себе ту веру в Куропаткина, которая была у него в Москве, и радостную готовность умереть, но победить.

Остен-Сакен поехал на левый фланг, Алешенька — на правый. Два казака двигались впереди него. Копыта коней чавкали по мягкой земле. Кони то скользили, то спотыкались. Тихо в русском стане. Устали от переходов, рытья окопов, дождя.

Но люди не спят. Весть о завтрашнем бое уже разнеслась. Кое-где дымят костры — защита против комаров. Головы поворачиваются на звуки конских копыт.

«Да, вот он, бивак перед боем, — думает Алешенька, жадно вглядываясь в неясные тени, вслушиваясь в тихие разговоры. — Где только не доводилось воевать русскому солдату! В Италии, в Швейцарии, в Германии, на полях Франции, на Балканах, а вот сейчас в Маньчжурии».

У ближайшего костра он соскочил с коня, вынул папиросу и попросил огонька. Плечистый солдат выхватил из костра горящую веточку и поднес поручику.

— Ну, как? — спросил Ивнев, разглядывая освещенное костром лицо солдата.

— Ничего, вашбродие, будьте спокойны.

Солдаты сгрудились вокруг поручика. Алешеньке хотелось сказать что-нибудь очень умное и простое, чтобы его сразу поняли, поняли, что он свой, то есть тот, кто вместе с ними готов умереть, но ничего такого не приходило в голову, и, вместо слов, он торопливо достал портсигар, раскрыл и дрогнувшим голосом предложил:

— Курите, братцы!

Руки потянулись к папиросам.

— Барские!

Алешеньку кольнуло это слово, но папиросы в самом деле были барские, недоступные народу, и он только просительно повторял:

— Курите, братцы, курите!

— А что, «его» много? — спросил широкоплечий.

— Неважно, сколько «его», ведь с нами Куропаткин!

«Да, да, — думал Алешенька, садясь на коня, — вот он, наш народ, он все вынесет и победит. И как хорошо, что я русский».

Засулич и его начальник штаба полковник Кучеров спали, Алешенька разбудил генерала и передал приказ Куропаткина.

Засулич долго раскуривал сигару. Сидел он на каком-то ящике, в нижней рубахе. Седые волосы барашком покрывали грудь, Уничтожая комаров, он то и дело шлепал по ней ладонью.

— Все, поручик, будет сделано. Одного только жаль: нет со мной моего второго корпуса. Оставили его, к чертовой матери, в Порт-Артуре Стесселю. А меня, к чертовой матери, заставили командовать батальонами третьего корпуса. Ни черта они по сравнению с моими не стоят.

— Но почему так? — пробормотал Алешенька.

— Уж потому, поручик! — грубо сказал Засулич, хлопая себя по груди.

Алешенька отправился к центру, который занимал генерал Романов.