На Среднем Дону
Шрифт:
Вошел с надвору отец, обнялись на людях скупо, по-мужски.
— Сымай ружье свое, — набрякшей с холода ладонью огреб, поправил усы, улыбался, в углах глаз дрожало, туманилось — копились две мутные крупные слезинки. Постарел — виски совсем серые, лысина подвинулась дальше, к углам и макушке.
— Мне и ехать скоро. На час всего, батя.
Впустив перед собою седое морозное облако, шумно ввалились деликатно выждавшие танкисты и десантники. Одарив всех золотозубой улыбкой и поздоровавшись громко, старшина-командир стукнул объемистой танковой флягой о стол:
— Потеснись, братва-славяне!
— Дай, бог, — Филипповна с тихой скорбной радостью следила за сыном, глаз с него не спускала. Посуровела лицом, хмуря брови: — Дай-то, бог. Храни и обороняй вас царица небесная, — поклонилась солдатам за столом в пояс, выпила все до капельки, закрылась передником, быстро отошла к печке.
— Ну скоро ты?! Что ты сидишь, омертвела вся?! — тормошила тем часом Шура Ольгу Горелову. — Говорю, на час всего… Да сам, сам послал, — соврала в сухие блестящие глаза. А та встать не могла. Бледность проступила даже сквозь смуглую кожу. «Дай отойду маленько», — просилась непослушными губами.
Командир танка успел налить по третьей. Места не хватало всем. Толпились у стола, ожидая очереди, сидели на кровати, на лавках в стороне. И хозяева, и гости покраснели, стали шумно перебивать разговором один другого, сталкиваясь руками, тянулись за огурцами, картошкой, салом. Посредине, затурканный вниманием, смущенно-радостно улыбался Андрей. На гимнастерке у него червонели два ордена Красной Звезды, орден Красного Знамени, поблескивала медаль.
В сенцах загремели, и, подталкиваемая Шурой, порог переступила Ольга. Увидела сразу, споткнулась, задыхающимся шепотом: «Здравствуйте!». Перед глазами все поплыло, завертелось, потянулась ладошкой к горлу, отпустила концы пухового платка. На ресницах, бровях, выбившихся из-под платка волосах серебрились росинки таявшего снега. В избе смолкли. Тихо, не спуская, как с огня, блестящих глаз с Андрея, Ольга села на уступленное место. Пересилила сухость в горле, тронула языком румяные с мороза губы. Кто-то не выдержал, ахнул восхищенно. Волосатая мосластая рука потянулась к фляге. Руку перехватили на полпути, отвели назад:
— Лишнее.
В избе загудели, заговорили разом. Спотыкаясь, Андрей полез из-за стола, шатнулся к косяку двери. В сенцах обернулся:
— Ну?..
— Ждала, — сказала одним дыхом, кинула по-бабьи ему руки на плечи. — Ждала…
В висках тенькнуло, потонуло в звоне, остановилось.
Из хаты по-за спиной уже выбирались десантники, танкисты.
— Пора…
Хуторяне валенками рыхлили снег у танка. Чужой, неузнаваемый, большой, в шубе, из-за плеча приклад, на ремне рубчатые гранаты, Андрей поздоровался громко на три стороны,
— Живым тебя!..
— Алешка!..
— Ах, мать честна, и не узнать!
— Как жилось вам тут?
— Не доведи господи!..
— Встретишь своих — привет от хутора!
Из выхлопных ударили тугие клубы дыма, реванул мотор. Десантники уже разместились, ждали, лица их оделись отчужденностью. Из башни, напоминая о готовности, торчал по пояс и оглядывался золотозубый старшина.
— Бывайте! — подхваченный руками, Андрей влез на танк, успел помахать рукавицей.
Танк присел на задние катки. За кормой вихрем вспыхнула снежная радуга.
Филипповна стояла за двором, раздетая, в накинутом на плечи платке, и ей казалось все, что она различает голос танка, какой увез ее сына. Его давно уже не было, а она все видела сквозь сетку смерзшихся ресниц снежную радугу за его кормой. Петр Данилович жевал мокрый конец погасшей цигарки, глядел на облачко, кравшееся с северной стороны к солнцу. Края его белее мыльной пены, сердцевина, будто крыга, водой напитанная. В голове теснились невеселые думки: когда еще завернет ветер войны так, что кинет их сынов домой.
На закате Филипповна пошла с вязанкой в вербы, набрала сучьев. На сугробы легли густые мохнатые тени. Снег в сугробах слежался, гудел под ногами, не проваливался под ее легким телом. В белых круговинах льда на лужах плавали пузырьки воздуха. От хутора горьковато потягивало кизячным и хворостяным дымком. Зоревое полотнище догорало мучительно долго, неохотно. На пепельном небе сиротливо мигала одинокая звезда. Филипповна охнула, сбросила вязанку у сарая. С улицы донеслись непонятный шум и крики:
— Гонют! Гонют! Пленных гонют!
Филипповна отряхнула кору вербы с шубы, заправила концы шали, вышла на улицу. Из сумеречной сутемечи Покровского яра в хутор вползала вилюжистая серая гадюка. Издали слышался кашель, снеговой шорох сотен ног, басовитые окрики людей по бокам.
— Пленных гонют! — разбрызгивая комья снега, в отцовском малахае, пробежал старший сын Михаила Калмыкова, Мишка.
— Гонют сатанюк!
— Ну-к, узнавай, бабы, какие у нас лютовали!
От дворов к дороге подвигались кучки людей. Шустрое всех были мальчишки. Они уже крушили снег опорками рядом с конвоирами, с любопытством и серьезно поглядывали на прозябшее жалкое воинство. Шорох и хруст снега приближались. Приближались и крики, провожавшие это шествие.
— Поджали хвосты, проклятые!
— Совсем окочурились!
— Вояки, мать их такую!
— Об таких и руки поганить противно!
— А тут и знакомые есть!
— Филипповна! Постоялец твой, Мартын!
В скрюченном почерневшем солдате Филипповна с трудом узнала Мартына.
— Это он Володьку Лихарева казнил!
— Сюда его, сукиного сына!
— На правеж!
На одервеневшем неподвижном от холода лице Мартына рафинадно блеснула полоска зубов. Он оскользнулся, упал. Попробовал встать — руки бессильно подламывались. Подошел конвоир, тронул Мартына сапогом. Тот поднял только голову, просяще и жалко улыбнулся. Конвоир вызвал двоих из строя. Те качнулись, попадали сами, елозя голыми руками по оледенелой дороге.