На Среднем Дону
Шрифт:
— Прекратить разговоры! — привычно и равнодушно кидал через плечо взводный, давешний командир с впалыми щеками.
У Дона на косе остановились. Комбат показал руками: в круг. Ночь была светлая. Искрился снег. Зябли в своей глубине колючие звезды. Комбат выждал, пока перестал снег хрустеть под валенками, сказал крепким и свежим на морозе голосом:
— Ну, ребята, в восемь утра идем в наступление. Будем брать Лысую гору. Все знаете? Правее Москаля!
Солдаты колыхнулись, прокатился единый вздох, Как не знать. С сентября стояли против нее. Пеши не взберешься на нее и без помех, а тут наступать, да еще по снегу.
— Две
На зорьке мороз залютел. За мамонскими высотами, напротив второй церкви, край неба начинал подтаивать, редела тьма. Время тянулось томительно На опушке дубового леска солдаты вырыли себе ямки в снегу. Кто, затихнув, лежал в этих ямках, кто топтался, греясь. Андрея бил озноб, хотя ему и казалось, что он не замерз нисколько. Скорее бы все началось, раз уж оно не может не начаться, тогда бы пришли пустота и отрешенность, и унизительный озноб кончился бы. Когда начиналось, воля, разум, глаза, руки, ноги — все подчинялось единому желанию, общему движению.
Через лог величественно и немо сверкали голубым сиянием Москаль и Лысая гора, синели леса на Москале. Но те, кто смотрел в эти минуты на высоты, думали не о красоте их, а о том, кому суждено добраться до этих вершин живым.
Ближе к рассвету Москаль и Лысую гору затянуло туманом, растворились лиловые заплаты леса на кручах вдоль Дона.
Обвальный грохот обрушился неожиданно. Высоты потонули в огне и дыме. Загремело по всей подкове, от Москаля до Филоново, Гадючьего, Орехово. Орудия били с плацдарма Мамонских высот — отовсюду. Земля наполнилась толчками и гулом. Ветер дул в сторону плацдарма, и грохот то откатывался, то возвращался, словно размеренно и четко раскачивался язык огромного колокола.
На Лысую гору взобрались быстро. Снег на вершине был черным. Земля в воронках обгорела. В окопах только убитые. Убитые лежали и по черному снегу за окопами. Видно, итальянцы пытались спастись бегством, и смерть настигала их на ходу.
— Вперед! Вперед! Не останавливаться! — подгонял взводный.
Из тумана и еще не рассеявшейся копоти вынырнул комбат в обгорелом маскхалате.
— Вперед, вперед! Взводными колоннами по дороге! Поля заминированы.
Огромный, валуховато-медлительный, комбат исчез, растворился где-то сбоку, и зычный бас его уже гремел впереди:
— Не давай опомниться ему, ребята! Шире шаг!
Дорога на всем своем протяжении являла следы панического бегства. На снегу валялись шинели, одеяла, каски, котелки, карабины, индивидуальные пакеты — все, чем снабжается солдат для войны. Тут же убитые. В одних мундирах. Малорослые, щуплые, они походили на подростков.
Взошло солнце. Согнало туманы в лога и яруги. Степь вспыхнула ослепительным, радужным сиянием снегов. У Гадючьего и Орехово продолжало греметь. Отрывисто и резко били танковые пушки, в лютой ярости захлебывались пулеметы, сухой дробью рассыпались автоматы.
— Держатся, сволочи. Земля стонет! — со знанием дела вслушивались в эти звуки в колонне.
Шли вольно, радовались удачному началу. Мороз ослаб. С косогоров, где ветер содрал
— Ребята! — прохрипел он, захлебываясь. — Поднимите, поглядеть дайте!
Его подняли. Глаза быстро гасли. Из-за Дона, задевая деревья посадки, к Орехово прошли наши штурмовики, и воздух колыхнулся от тяжких ударов.
— Так вам, гады!.. Теперь Дон, ребята! Вот так, — солдат устало закрыл глаза и уронил голову.
— Вот и повидал родных. Все приставал к лейтенанту: отпусти на часок.
Филоново прошли ночью. Итальянские батареи как стояли на скатах высот, так и остались. Мулы попали под залп «катюш» в конюшне и сгорели все до одного.
В стороне Богучара, слева — над Журавкой и справа — у Дерезовки взлетали ракеты. Только к Нижнему Мамону оставался неосвещенный коридор.
Неожиданно загремели выстрелы. Батальон рассыпался, залег.
— Эй вы, сволочи! Хенде хох! — закричали из цепи. — Сдавайтесь!
Из посадки стрекотнул МГ-34 и на чистейшем русском языке покрыли матом.
— Вы, сдавайтесь… так-разэтак! Мы всех вас тут, как зайцев, на снегу.
— Русские?..
— А черт их маму!..
— В Перещепном немцы.
— Надо отходить, — в цепи зашуршали, задвигались, отползая назад.
— Да вы кто такие?!.
— А вот иди, мы тебе растолкуем, так-перетак!..
На пулеметы не попрешь ночью — пришлось вернуться в Филоново, На рассвете сыграли «катюши», и батальон пошел дальше. В посадке на уцелевших деревьях висели клочки шинелей, мундиров. На молоденьком клене раскачивалась нога в сапоге.
— Положили бы, как пить дать, — рассматривали солдаты следы, в посадке, кучки латунных гильз на снегу, брезгливо обходили обгорелые и закостеневшие на морозе трупы. Все, что осталось не то от немцев, не то от остовцев [16] , засевших здесь.
16
«Ост» — немецкие формирования из предателей.
За посадкой пехоту обогнали танки. Пришлось потесниться, сойти на обочину в снег. На броне, прикрываясь от жгучего ветра воротниками и рукавицами, сидели автоматчики.
— Подтянись, пехота! Не пыли! — кричали с брони.
— Нос потри! — не оставались в долгу на обочине.
Шли бодро, насколько можно было бодро людям, которые сутки не спали, ели как попало и тащили на себе по снегу пулеметы, ПТР, боеприпасы.
Жестокий бой завязался за Вервековку, рядом с Богучаром. Евдокия Ивановна Старикова, эвакуированная с придонского хутора, вышла рано утром до колодца набрать воды. В это время, подпрыгивая на ухабах, из-за угла выскочили три машины. Машины остановились как раз против колодца, и из них стали спрыгивать немцы в белых маскировочных халатах. Заговорили, запрыгали, греясь. Огромный немец с автоматом, на животе замахал на Старикову руками, закричал: