На Среднем Дону
Шрифт:
Сначала вдоль дороги шли неубранные подсолнухи. Ветер повалял бодылья, переплел их между собой. Шапки гнули под под тяжестью снега. За подсолнухом пошли поля пшеницы, тоже неубранные: хлеб лежал в крестцах. Однообразно стучали моторы и гусеницы, дорогу переметали седые косицы поземки, в прогалинах между туч зябко поеживались звезды.
Незаметно с востока колонну догнала белая муть, укрыла небо, и началась метель. Головной танк вначале шел по вешкам вдоль дороги, а потом исчезли и вешки. Видимость сократилась до десяти метров. Колонна встала. У замерших машин тут же намело сугробы. Автоматчики теперь походили на
— А если на прямую? Мамоны выстлались километров на сорок вдоль Дона. Не промахнемся.
— Сороки тоже прямо летают, да редко дома бывают, — комбат танкистов нагнулся, крикнул в люк: — Кленов, куда ракетницу девал? — Взял поданную ракетницу, выстрелил. Белая муть вспыхнула молочным светом, отодвинулась неохотно и тут же погасла.
— Ильичев, ну-к пройдись, отыщи вешки.
Захрустел снег под валенками, и вскоре справа донеслось:
— Эге-ге-гей! Дорога здесь!
— Не люблю степи, хоть и сам степной, — комбат танкистов плотнее надвинул меховой танкошлем, скомандовал: — Трогай, Костя!
Из крутящейся мглы выдвинулась фигура, вздыбленная по-медвежьи против ветра. Ильичев помахал рукой и побежал вперед. Танк уперся в дощатый вагончик на тракторных санях. В занесенных снегом окошках желтел свет.
Танкистов встретила кургузая пухленькая дивчина в гимнастерке и ватных брюках.
— Это что у вас тут? — удивился пехотный комбат.
— Обогревательный пункт, товарищ капитан.
— Обогревательный пункт? — капитан поднял к танкисту стянутое морозом лицо. — Слышишь? — В углу вагончика пылала печка из бензиновой бочки. На печке пыхтел чайник и два ведра гоняли пары. У дверцы ковырялся солдат в замасленном ватнике. — Ну-к дай я тебя расцелую, дочка. Где ж ты раньше была?
— Теперь по всем дорогам будут. Командарм приказал.
— Вот те уха! — не переставал удивляться пехотинец. — Где же он сам?
— Нам не положено знать про то. Нынче, говорят, здесь был. — Дивчина, видимо, стеснялась своих пышных форм, поджималась всем телом, но курносое лицо ее все время таяло приветливой улыбкой: — Так попьете чайку?
— Нас много, голубушка. Всех не напоишь. Дорогу на Мамоны знаешь?
Откуда-то из угла выскочили два пацана.
— Мы знаем, дяденьки. Вам куда — на Верхний или на Нижний?
— Вот так явление! — танкист шутливо потрепал старшого за обмороженный нос. — Откуда такие?
— Мамонские. Нас домой не пускают, дяденька. А проведем хошь на Верхний, хошь на Нижний.
— В Мамоны им нельзя, капитан. Родители их в Пероволошном, не то в Хрещатом, — поднял красное от огня лицо тракторист у печки. — Из Мамонов всех жителей выселили.
— Как же так, хлопцы?
— У меня дед в Мамоне, а мамка за картохами послала. Исть нечего, — не смигнув, соврал тот, что с обмороженным носом и черными пятнами на щеках. — Да мы тут всех проводим, а он ничего не знает, — кивнул пацан на тракториста.
— Трогаем, наверно, капитан, — пехотный комбат покосился на пышащую огнем печку, зубами стащил рукавицу, шерстяной варежкой потер обмороженную щеку.
Танкист глянул в пройдошливые острые мордочки пацанов: «Отцы воюют, а они добытчики». Сказал решительно:
— Идемте, подвезем вас до Мамонов.
Льдистая полоска рассвета подрезала края горизонта.
— Тут, братцы, как у хлебосольного хозяина перед рождеством, — вернулись автоматчики, обегавшие ближние дворы.
— Только в скворечниках и не живут, видно.
— Мальцы куда же смылись?
— Держи, — Ильичев сунул Кленову в люк горячую, печеную в золе картошку.
Громыхая гусеницами, в улицу втянулись тракторы с пушками. С лафетов, занесенные снегом, махали артиллеристы. С трактора перегнулся солдат, оттянул рукавицей подшлемник.
— Здорово ночевали. Живыми ишо свидеться!
— Поночевщики вчерашние.
За вербами, куда убежал комбат, легла серия снарядов, другая. На высотах южнее Осетровки загромыхало. Простуженно забубнил станкач с окраины. Автоматчики и танкисты молча переглянулись. Из проулка, куда свернула кухня, выскочил связной, замахал руками: «Заводи!»
Кленов включил передачу, плавно тронул с места. И танк, словно проникаясь его настроением, сдержанно залопотал гусеницами. У поворота обогнали тягачи с пушками. Связной на ходу вскочил на крыло, нагнулся в люк:
— Так и держи по накатанной дороге.
У плетня лежала перевернутая вверх дном и занесенная снегом лодка, из черного зевла пониже дымился пар: бил ключ. Вдоль дороги там и тут валялись обдранкованные, в глине бревна.
— Вчера один чудак избу зацепил и растянул до самого Дона, — перехватил взгляд Кленова связной и зябко передернул плечами: — Дневать в лесу, должно… А начальства…
Сторонясь, к селу поднимались по одному и кучками солдаты. К обочине прижался сивоусый сутулый ездовой в шинелишке. Мохнатые кончата, обросшие инеем, безучастно опустили морды, подрагивали кожей и стригли ушами. Солдаты останавливались, всматривались, шли дальше. Было видно, что они ко всему привыкли за месяцы обороны.
Переправа с хода не удалась. Механик первой машины не справился с управлением на обледенелых бревнах моста, и танк свалился в Дон. Послали за песком. Пока песок привезли, рассвело совсем, и переправу прекратили. Танки замаскировали в лесу и под копнами сена, сверху закидали снегом, следы размели. Немецкие самолеты кружили весь день над Мамонами, Гнилушами, над лесами вдоль Дона, но так, видимо, ничего и не обнаружили.
На плацдарм вышли на вторую ночь. Бригаду разместили на неубранном ржаном поле левее яруги, как называли овраг у высоты жители хуторка под Трехгорбым курганом. На хуторок заходили греться. Солдаты жили там, наверное, и в печных трубах. Избы, чердаки, пуньки, сараи, сеновалы — сплошь забиты солдатами. На огородах и садах зенитки, счетверенные пулеметы. Выше Осетровки на полях — батарея на батарее. В яругах на обратных скатах — штабеля снарядов. Автоматчики разместились на хуторе, экипажи — в землянках летней обороны.