На стороне мертвецов
Шрифт:
Внутри что-то щелкнуло. Мите прямиком на ботинки потекла струйка ржавой пыли и… створка с тоненьким скрипом приоткрылась.
— Хотя можно и так… — Митя посмотрел на булавку — та мрачно блеснула черным, будто обожженным в пламени острием.
— Так кликать мужиков? — возрадовалась бабка.
Митя вернул булавку в платок и толкнул створку.
— А знаешь, бабуся… Зови. — сказал Митя.
Он стоял в открывшихся воротах… и глядел на замершего посреди двора человека. Немолодого, широкоплечего, чернявого… Того самого, что пытался задавить их с Зиночкой. Он глядел прямиком на Митю… и глаза его распахивались
[1] Добрый день, уважаемая госпожа! (татар.)
Глава 32. Цыган и медведь
— Зови мужиков, бабка! — заорал Митя, врываясь во двор.
Наверное, будь у него хоть чуть-чуть времени, он бы, конечно, не испугался — благородный человек не боится! — но хоть задумался… Но чернявый противник сорвался с места и… кинулся бежать вокруг дома, а Митя помчался за ним.
— Стой! Стой, кому говорю!
Чернявый даже не оглянулся. И зачем отцовы городовые всегда это кричат? Или просто удирающие каждый раз думают, что не им?
Чернявый свернул за угол… Ринувшийся за ним Митя успел шарахнуться в сторону — иначе вылетевшая из-за угла лопата шарахнула бы его по физиономии. Чернявый прыгнул на него, занося лопату над головой…
Пинок! Ногой, в живот, всем весом. Чернявый отлетел назад, шарахнулся спиной об стену, лопата вылетела у него из рук.
«Дерись, не останавливайся!» — обычно орали дядюшки, гонявшие его каждое лето в имении, и еще отвешивали пинка, а пинки Митя терпеть не мог. Потому прыгнул на чернявого раньше, чем успел сообразить, что поединок-то вовсе не учебный. С разгона и локтем в горло! Промазал — чернявый извернулся ужом, уходя от удара, локоть врезался в стену, Митя взвыл от боли, крутанулся… Перед ним возникло красное от натуги лицо чернявого, выпученные глаза — и сильные пальцы, вцепившиеся в шею, перекрыли доступ воздуху…
«Да ладно… — задыхаясь, успел подумать Митя. — Вот так, спереди?»
И врезал врагу ладонями по ушам.
— А-а-а! — заорал чернявый, отпуская Митино горло и хватаясь за свои уши.
Теперь еще неблагородный удар ногой по…
Неблагородного удара чернявый почему-то ожидал. Нырнул в сторону, упал, перекатился по земле… и ринулся прочь, проорав:
— Пхагэл тут дэвэл! Откуды ты взялся такой!
И впрямь цыган. Отлично, все сходится! Митя ринулся в погоню.
Круг! Они оббежали дом, цыган подхватил вилы и метнул их в Митю. Тот нырнул на бегу, внутренности обожгло ледяным холодом, когда остро заточенные зубцы просвистели над головой. Холод тут же сменился жаром азарта.
— Не уйдешь! — на бегу прохрипел Митя. «Хотя зачем я его предупреждаю?»
— Хек! — цыган толкнул на Митю тачку.
Прыгнуть в сторону, отпихнуть ее прочь…
Этого мгновения цыгану хватило, чтобы исчезнуть в дверном проеме. Лязгнул засов.
Митя с разгону ударился в дверь, взвыл от боли, схватился за плечо…
— Да я ж тебя сейчас… да я ж…
Воткнутый в колоду топор будто сам прыгнул в глаза. Митя с ревом вырвал его, метнулся к дверям, всаживая в замок…
«А если он за ружьем…» — мелькнуло в голове и даже не успев додумать, Митя рухнул плашмя. Сквозь дверь грянул выстрел — дырки от картечи изрешетили дверное полотно, створка с грохотом распахнулась, цыган с обрезом в руке выскочил на крыльцо…
Вылетевший
Глаза перестроились под полумрак мгновенно — хоть какая-то польза от его трижды проклятого наследия! Митя сходу проскочил захламленный коридорчик, с грохотом обрушив «рогатую» вешалку с вонючим тряпьем. И влетел в прохладную глухую комнату. Совершенно пустую. Если не считать медведя, цепью прикованного к стене. И вооруженного хлыстом цыгана рядом. Свободная его рука лежала на холке зверя.
— Не подходи, медведя спущу!
Митя многозначительно покачал топором:
— Не дури, баро! Расскажи мне про Урусова и Лаппо-Данилевского — и тебя не повесят.
— Знать не знаю никаких Лапов!
— А Урусова знаешь? — быстро переспросил Митя.
— Отвяжись!
От вопля цыгана медведь недовольно заворчал, но не пошевелился, только смотрел исподлобья и маленькие глазки его медленно заволакивала пелена ярости.
В присутствии медведя-людоеда было… неуютно. Митя встряхнулся: медведь на цепи и цыган его не спустит, чтоб самого не задрали — Урусова нет, медведем управлять некому. Ну а топор всяко посерьезней хлыста будет.
— Сдавайся, а? — почти просительно сказал Митя. Драться совершенно не хотелось, вон, костюм для гребли уже весь измаранный… — На оборотней свалить не выйдет — я твоего медведя нашел, и отцу успел передать.
На самом деле он не очень верил, что Ингвар доберется до отца вовремя, и уж тем более ничего не перепутает, но не делиться же сомнениями с цыганом?
— Думаешь, подельники знатные тебя выгораживать будут? Да они все на тебя свалят, а сами отвертятся. Тебя повесят, а они шампанское пить пойдут. У тебя один шанс — сотрудничать с полицией, тогда и полиция тебя не забудет, самый маленький срок получишь.
— Ты, что ли, полиция? — процедил цыган.
— Не я. — пожал плечами Митя и испытал вдруг смутное сожаление. Нет-нет, последнее, чего бы он хотел в жизни — это служить в полиции, но… насмешливое выражение на физиономии цыгана его разозлило. — Отец мой, но он меня послушает…
Наверное. Скорее всего. Слушал же в последнее время!
— И на каторге люди живут, а на виселице… — он выразительно повел топором. — Сам понимаешь…
— Незачем мне на каторгу идти! — белозубо ухмыльнулся цыган. — Да и батька твой… навряд долго проживет. — и замок медвежьего ошейника звучно щелкнул под его пальцами. Цепь с грохотом упала.
— Жри! — вдруг пронзительно заорал цыган. Хлыст в его руке изогнулся, змеей метнулся через всю комнату и самым кончиком мазнул Митю по руке. Словно огненный язык облизал. Митя заорал… топор выпал из его руки, а медведь ринулся к нему.
«Почему он послушался? Он же сытый, Сердюкову сожрал…»
Дяди могли им гордиться — мельтешение мыслей не мешало действовать. Он рванул назад, вывалился из комнаты, в один прыжок преодолел коридор… Опрокинутую вешалку с тряпьем увидел, но перескочить не успел. Носок сапога зацепился и… он открыл дверь головой, кубарем скатившись по ступенькам. Мчавшийся за ним медведь с ревом вылетел следом… Яркий солнечный свет после сумрака дома, кажется, ослепил зверя — он заревел, заскреб лапами, мотая башкой…