На суровом склоне
Шрифт:
Двойное кольцо солдат окружило узников. Конвоиры, избегая встречаться глазами с арестованными, глядели поверх их голов.
Солдаты, составлявшие внутренний круг конвоя, обнажили шашки. Остальные взяли ружья наперевес.
Тюрьма молчала. Ничье лицо не мелькнуло, ничья рука не взметнулась ни в одном окне, словно не оставалось более живых за решетками длинного приземистого здания Читинской тюрьмы.
Обитые железом ворота распахнулись. Открылась пустынная улица, запорошенная снегом, выпавшим ночью. Кто-то недавно проехал в санях. Две глубокие колеи шли мимо тюремных
— Шагом… арш! — скомандовал неожиданно тонким голосом офицер с каштановыми баками.
Костюшко, шедший впереди, вскинул голову, обвел глазами стены тюрьмы и крикнул:
— Прощайте, товарищи! Уходим на суд!
Голос был негромкий, но в тишине тюремного двора и в чистоте утреннего воздуха прозвучал сильно и отчетливо, как в рупор. Словно это был сигнал, закричали справа и слева:
— Прощайте, товарищи!
Уже первая пара узников ступила за ворота, всей грудью вдыхая свежий морозный воздух, невольно стараясь делать шире шаг и энергичней взмахивать руками, а где-то, из дальних окон, все еще вырывался крик: «Прощайте, товарищи!»
Но уже затворились ворота, и маленькая партия осталась по ту сторону их на снежной улице, протянувшейся под небом удивительно чистой голубизны, а тени солдатских штыков бежали по снегу, словно множа охрану идущих.
С печальным изумлением смотрели вокруг девять человек, быстро шагающих по дороге в двойном кольце обнаженных клинков и ружей. С каким-то новым восторгом узнавали они красоту пологих гор, суровыми и величественными грядами вздымающихся на горизонте, и перламутровую дымку в низине, обозначающую ледяной путь реки, и замысловатую вязь покрытых снегом ветвей одинокой акации на повороте.
— Какой запах! Это от снега, наверное, — шепнул Борис Кларк.
— После вонючей тюрьмы всегда так, — серьезно ответил Столяров.
Чем ближе к центру города подвигались арестованные, тем больше прохожих появлялось на улице. Почти все они шли за группой конвоируемых, не отваживаясь приблизиться, но и не отставая.
Столяров, шагавший в паре с Костюшко, легонько толкнул его плечом. Антон Антонович посмотрел по направлению взгляда товарища и вдруг увидел на тротуаре жену.
Таня шла по краю мостовой так быстро, что тонкое снежное облачко вылетало из-под ее ног и крутилось у подола ее юбки…
И тотчас, как это бывало, когда они с Таней после короткой или длительной разлуки встречались на этапе, на пути в ссылку, или на свидании в канцелярии «пересылки», или на тюремном дворе, Антон Антонович забыл все окружающее и то, что с каждым шагом он приближается к решению своей судьбы, которое при всех условиях не может быть для него благоприятным.
Нет, уже не думал об этом и едва ли сознавал в ту минуту, где он, Антон Костюшко. Он только безмерно радовался тому, что снова видит Таню, ее серо-зеленые глаза под темными, пожалуй, слишком суровыми для ее нежного лица бровями, ее высокую тонкую фигуру с этой манерой чуть-чуть подаваться вперед, как будто она всегда шла против ветра.
От всего ее облика
И снова Таня: лежит на полу за мешками и протягивает ему горсть патронов. Это баррикада «Романовки». И снова Таня, такая, какой он узнал ее впервые на улице южного города, на демонстрации. Вот перед ним ее сухощавая рука, сжимающая древко знамени, он видит, как красный кумачовый лоскут играет на ветру над ее головой с гладко причесанными пепельными волосами.
Полный благодарности за то, что все это была она, всегда она, следил Антон Антонович сейчас за Таней, а она торопилась, чтобы не отстать от колонны, и крепко прижимала к груди руку, как будто все еще шла под знаменем и боялась его уронить.
«Какое благо — человеческая память, — подумал Костюшко, — в короткое мгновение переживаешь счастье многих лет».
Антон Антонович улыбнулся жене, ему хотелось вызвать ответную улыбку. Она сделала ему знак рукой, губы ее шевельнулись, в глазах стояла тревога. Костюшко понял, что Таня все эти дни живет в мучительном беспокойстве за его жизнь. Антон Антонович не разобрал, что хотела сказать ему Таня, но кивнул головой, чтобы ее успокоить.
Кто-то высокий в лисьем малахае оттеснил Таню, она скрылась за спинами прохожих. И Костюшко с грустью отметил, что она так и не улыбнулась ему в ответ. Волнение охватило его. Ему показалось, что он шел эти несколько минут плечом к плечу с женой, дрожь ее тела передалась ему.
И он вернулся к действительности. Среди публики на тротуаре были родственники арестованных. Жена Павла Ивановича Мария Федоровна Кларк шла под руку с юной женой Бориса Нютой, и видно было, как эти две женщины — видная красивая Мария Федоровна с тонкими полукружиями бровей под рано поседевшими волосами и большеглазая бледная худышка Нюта — прижимаются друг к другу, как бы ища опоры.
Нюта выглядит совсем девочкой. «Да ведь ей, кажется, шестнадцать, еще была эта возня с консисторией», — Антон Антонович припомнил трогательную и немножко смешную историю женитьбы молодых людей и как Павел Иванович Кларк с юмором рассказывал о злоключениях «несовершеннолетних новобрачных».
В руках у Марии Федоровны была корзинка. Вероятно, она надеялась, что разрешат передать провизию мужу и сыну, когда их доставят к зданию суда. Это было так похоже на нее: при всех обстоятельствах надо покормить людей!
«Милая, гостеприимная, так много пережившая и никогда не падавшая духом Мария Федоровна, какое горе свалилось на вас!» — с глубокой нежностью и жалостью думал Антон Антонович, позабыв на миг, что сам идет в колонне вместе с ее мужем и сыном.
Молодая девушка с черными прядями волос, падавшими из-под меховой шапочки, вела под руку старую женщину, укутанную так, что были видны только глубоко провалившиеся темные глаза. Старуха еле передвигала ноги, но девушка увлекала ее за собой, следуя за конвоем. В глазах ее стоял такой страх отстать, как будто, потеряв из виду того, кого она нашла среди арестованных, она уже лишится его навеки.