На суровом склоне
Шрифт:
Барон остановился. Глупо, что эти азбучные истины надо снова и снова повторять. Однако упоминание о них давало необходимый разгон, создавало нужное умонастроение. После такого вступления адресату затруднительно было бы отнестись без должного внимания к тому, что излагалось дальше.
«Строгие наказания полагал бы для лучшего искоренения здесь революционного движения крайне необходимыми… Наряду со строгостью полагаю лучшим залогом успеха и возможную быстроту судопроизводства… Но прибывший 19/II подполковник Сергеев прежде всего указал мне на необходимость полного соблюдения
24/II подполковник Сергеев высказал двум гражданским лицам весьма сомнительного качества, явившимся для защиты подсудимого Окунцова, что вопрос меня, то есть генерала Ренненкампфа, совершенно не касается… «Да и вообще генерал Ренненкампф слишком вмешивается в дела суда…»
Ренненкампф подошел к окну, отодвинул занавеску. Чита спала. Кто знает, что таится в непроницаемой мгле, окутавшей город? Невозможно предать казни все рабочее население.
Между тем, ясно, что крамола захватила самые широкие круги… Строгие меры — во спасение: это единственно верный путь.
Ренненкампф раздвинул занавески и погасил настольную лампу. Желтый лучик в окне исчез.
Спасительный сон сошел на обитателей вагона смертников. Костюшко спал крепко, но недолго. Он проснулся вдруг, как от толчка. Еще не понимая, где он, не спешил открыть глаза. Ему снилась молодость, его молодость. Видения ее были смутны: какой-то сад, пронизанный солнцем, похожий на сад Павловского военного училища, но не он. И чей-то дом, тоже как будто знакомый и напомнивший милый сердцу Антона Антоновича дом Глаголевых в Петербурге, но не он.
Родные лица проплывали перед ним в этом сне. И обстановка и люди казались одновременно и знакомыми и чужими. Радостное предчувствие чего-то огромного, необычайно значительного, освещало все сильным, прекрасным светом. Это было предчувствие жизни. И все, что прошло перед Костюшко во сне, было его молодостью.
Антон Антонович вдруг ощутил, как тяжело и тоскливо забилось сердце. Ища, как спастись от щемящей печали, Антон Антонович открыл глаза. Морозное утро смотрело в перечеркнутое решеткой окно вагона.
Костюшко вспомнил, где он. Некуда было уйти от горестного чувства, переполнившего его. Антон Антонович понял: не по ушедшей молодости тоскует его душа. То была тоска расставания с жизнью.
Как же иначе? Как же может быть иначе? Неповторимой была мятежная, трудная, прекрасная его жизнь. Останутся жить Таня и Игорь, сын, ребенок, рожденный в тюрьме. Они будут счастливы. Счастье уже на пути к ним.
«Мы умираем на пороге свободы, — отчетливо подумал Антон Антонович, — еще одно усилие, и народ будет свободен. Мы сложили головы на пороге». Он оглядел спавших возле него товарищей. Самых близких ему. Даже Таня, сын отступили куда-то далеко назад, образы их сделались неясными, недостижимыми. Он испугался, как отдалились они… Тем крепче чувствовал он свою связь с товарищами. Они уходили вместе, как были вместе лучшие дни их жизни.
«Мы свое сделали», — гордо и печально подумал Костюшко. Страшная усталость этой ночи снова навалилась на него, и он опять уснул.
В двенадцать часов в депо прогудел гудок, и заключенные узнали, что уже полдень. Часы у них отняли при личном обыске еще в тюрьме.
— Подумайте, ведь
Он очень изменился за эти сутки. Вдруг исчез румянец, который даже тюрьма не могла стереть с его свежего лица.
— Я не спал, а тоже не слыхал гудка, — недоуменно отозвался Борис Кларк.
Он жался к отцу как ребенок. Мысль о том, что они проводят последние часы вместе, не доходила до сознания юноши, он только страдал оттого, что видел отца так странно, так внезапно постаревшим.
— Однако задремал все же, — ласково улыбаясь, заметил Столяров. Он любил Бориса, мужественная юность Кларка трогала его. И сейчас он подумал: «Ничего, будет жить юноша. Каторгу осилит. Недолго ждать. Народ видел свободу, теперь скоро разогнется».
Словно договорившись, никто из осужденных не вспоминал о только что пережитом: суде, приговоре. Никто не выдавал острого, гнетущего ожидания, переполнявшего все существо каждого. В вагон вошел офицер, негромко и как-то избегая командных интонаций, проговорил:
— Приготовьтесь, господа. Суд идет.
И, уже когда судьи поднялись по ступенькам вагона, повторил:
— Суд идет, прошу встать!
— Смотри, Тишин со всей сворой пожаловал! — довольно громко произнес Цупсман.
Часовой отдал честь винтовкой. В вагоне появился весь состав суда. Вошедшие стали у стены в порядке, повторяющем расположение в суде: Тишин посередине, два члена суда по бокам. Направо прокурор, налево защитник. Солдаты с шашками наголо стали между осужденными и судом.
Офицеры, в бекешах, с папахами на голове, выглядели в темном вагоне громоздкими, и неуместным казалось их облачение здесь, перед кое-как одетыми, измученными людьми.
Осужденные тотчас заметили отсутствие подполковника Сергеева и на прокурорском месте — новое лицо: высокий пожилой капитан-пехотинец.
Полковник Тишин, как положено в процессе, объявил, что распоряжением генерал-лейтенанта Ренненкампфа подполковник Сергеев отстранен от обязанностей прокурора временного военного суда при отряде генерала Ренненкампфа и на его место назначен капитан Черноярского полка Павлов.
Все посмотрели на Павлова. Он поморгал белыми ресницами, неловкий, не знающий, куда девать свои большие руки и ноги в фетровых бурках.
Тишин монотонным голосом зачитал приговор по делу, утвержденный Ренненкампфом:
«…относительно Григоровича, Цупсмана, Вайнштейна и Столярова смертную казнь через повешение заменить казнью через расстреляние. Павла Кларка и Кривоносенко сослать в каторгу на 15 лет… Бориса Кларка и Кузнецова на 10 лет».
Не выдержав паузы, Тишин повернулся к выходу.
Цупсман хриплым, отчаянным голосом закричал:
— Сволочи, убийцы!
Антон Антонович успокаивающе положил ему руку на плечо. Лицо Цупсмана пылало, глаза налились кровью. В бешенстве он посылал проклятья вслед судьям, покидающим вагон. Из-за их спин вынырнул не замеченный до сих пор священник, видимо пришедший вместе с ними и притаившийся позади. На нем была скромная, даже немного потрепанная ряса, но чувствовалось, что она надета напоказ. Холеная борода и белое, без морщин лицо говорили о преуспевании.