На суровом склоне
Шрифт:
Но как же быть с ходатайством Дедюлиной и других? Отказать в их просьбах неразумно.
Епископ сел за секретер красного дерева и медленно, часто останавливаясь и раздумывая, написал:
«Ваше превосходительство, милостивый государь Павел Карлович!.
Граждане города Читы неотступно просят меня ходатайствовать через высокопреосвященнейшего митрополита Антония и других лиц перед его величеством о замене смертной казни осужденным другим наказанием. Прежде чем решиться исполнить эту просьбу, покорнейше прошу ваше
Он поставил точку и снова задумался. Правильно ли он поступает? Не отошел ли от бога, оставив судьбу приговоренных в деснице генерала Ренненкампфа? Но внутренний голос говорил ему, что он прав, и слова крестьянского «приговора» легли на чашу весов тяжкою виною смутьянов.
— Господь здесь со мной. Он вразумляет меня, — успокоенно сказал себе Мефодий.
Около Вавилы всегда собирались люди. Колол ли дрова, горланил ли спьяну песню, рассуждал ли с похмелья о жизни, всегда находились любопытные: посмотреть, послушать, осудить или крякнуть восторженно: «От режет!»
Сейчас Вавила был не пьян и не трезв: выпивши.
Окинув горделивым взглядом двор, заваленный дровами, он предоставил кухонному мужику Лаврентию убирать поленья. Сам же, как был в одном подряснике из дешевой бумажной материи, с засученными рукавами, обнажавшими могучие волосатые руки, грузно опустился на ступеньки крыльца.
Кучер Дедюлиной, Петр, пожилой толстозадый мужчина, протянул ему папиросу. Вавила взял ее, понюхал и положил за ухо. Лаврентий, вытирая шапкой потное лицо, приблизился и, обиженный тем, что ему не предложили папиросы, высыпал из замусоленного кисета на ладонь горстку крупной махорки.
— Подай сюда, — сказал Вавила. — И газетку!
Он оторвал полоску, послюнил, выровнял края, высыпал махорку из кулака и старательно свернул цигарку. Затем затянулся, выпятив толстые губы, медленно выпустил дым и, скосив глаза, смотрел, как он выходит, затейливо петляя. Крупное лицо его выражало полное благодушие. Дверь из кухни отворилась, и красная от жару кухарка позвала:
— Простынешь, раздевши-то. Шел бы греться!
Но Вавила не двинулся с места, картинно раскинувшись на ступеньке. Пониже его сидел Петр в синей поддевке и мерлушковой шапке. На колоде примостился Лаврентий. Некоторое время все молча курили.
— А вот еще, — проговорил Вавила, как бы продолжая разговор, — говорит мне отец благочинный: «Умнющий ты мужик, Вавила, перестал бы водку пить, Тебе цены б не было». А я ему: «Пьяный проспится, дурак никогда. И святые апостолы принимали». — Вавила сплюнул и с сожалением посмотрел на укоротившуюся цигарку. — Грех, он — в другом. Грехов тех на каждом — что блох на кобеле: один картишками балуется, другому чужую бабу
— Однако, — заметил Лаврентий неуверенно, — есть и человеки, которые без греха. Если взять, к примеру, владыку нашего.
— Оставь! — спокойно пробасил Вавила. — Говори то, что тебе ведомо, а чего неведомо, про то заткнись. Скажешь еще, вобла твоя сушеная без греха? — обратился он к Петру.
Тот молча махнул рукой:
— Что об ей говорить! Ей богом срок малый дан: как свеча тает.
— Тает… ха! Денежки-то ее не тают небось, в банке-то кажный рублишко, поди, раз в год полтинничек родит.
— Это да. Это точно, — согласился Петр.
— А помрет — кому денежки?
— Кому ж? Известно. Все на церковь отказано. Леригией только и утешается.
— Вот то-то и оно. За такие суммы можно и утешить. Я бы сам утешил и недорого взял!
Петр почувствовал необходимость сказать что-то в защиту хозяйки, долго думал и произнес:
— У барыни нашей, однако, сердце доброе, людям помогает.
— Того не ведаем, — отрезал Вавила.
Петр настаивал:
— Давеча человека неизвестного, не разберешь: не то из господ, не то мастеровой, с дороги прямо подобрала да в дом привезла!
— Что ж, так и живет у вас в доме? — лениво спросил Вавила.
Польщенный проявленным интересом, Петр ответил:
— Живет покамест.
Вавила произнес:
— Не своровал бы чего гость. Во имя божие не вынес бы серебришко столовое аль чего еще.
Все засмеялись. Вавила хохотал гулко, как из бочки.
Дверь в дом распахнулась, на крыльцо вышел отрок Иннокентий.
— Чего растявкался? — набросился он на Вавилу. — Владыка отдыхать лег. И вы… Чего расселись? Ты к лошадям ступай, запрягать приказано! — бросил он Петру и, обежав взглядом двор с рассыпанными на снегу поленьями, прикрикнул: — Чего добро пораскидали? Сейчас же поленницу складывать, дармоеды!
Зябко передернув узкими плечами, Иннокентий скрылся за дверью.
— Всех разопределил Кешка! Хозяин! — проговорил Вавила негромко, но с подковыром, и медленно пошел со двора.
Петр отправился на конюшню, а Лаврентий, сокрушенно покачав головой, стал собирать поленья.
Выйдя за ворота, Вавила оглянулся и прибавил шагу.
Через несколько минут он уже стучал в закрытую дверь монастырской лавчонки.
Голос, хриплый со сна, спросил:
— Кого там принесло спозаранок?
— Это я, Вавила, — смиренно ответил монах.
— Чего тебе? — голос стал приветливее.
— Сведение… — согнувшись, произнес монах в замочную скважину.
Ночью у Дедюлиной был обыск. Вдова, упершись руками в бока, ругала жандармов крепкими словами, как простая стряпуха. Ничего не найдя, жандармы извинились за беспокойство.
Дедюлина если и была обеспокоена, то только тем, куда сбежал ее постоялец, не простившись и не сказав доброго слова.