На суровом склоне
Шрифт:
Антон Антонович угадал, что это невеста Вайнштейна и его мать. Он ощутил горе их с такой же силой, как смертную Танину тревогу. Следя глазами за выбившейся из сил старухой и растрепанной девушкой, и за другими, знакомыми и незнакомыми на тротуаре, Антон Антонович чувствовал, как волнует конвойных присутствие этих людей.
— Шире шаг! Шире шаг! — то и дело вполголоса отдавалась команда, хотя арестованные и так уже почти бежали. А солнце подымалось все выше, и, все укорачиваясь, бежали по снегу тени солдатских штыков.
Самое скучное в городе, унылое, казенного вида здание
И странно, только-только воздвигли в зале заседания соответствующие сооружения — кафедру для прокурора, огороженную барьером скамью подсудимых, отвели комнаты под судейскую совещательную, для свидетелей, для караула, расставили где надлежит посты — и вот уже поселился в здании тот особый запах, который обитает в тюрьмах, на этапах, в арестантских вагонах и других подобных местах.
— Опять тюрьмой пахнет! — заметил Борис Кларк.
— Нет, пожалуй, тут пахнет виселицей, — заметил Эрнест так громко, что все посмотрели на него.
Столяров поглядел с укоризной. Бравада Цупсмана казалась ему неуместной. Костюшко улыбнулся. Он лучше знал Цупсмана и его самобытный характер. В удали Эрнеста не было ничего наигранного, в озорстве его находила выход молодая энергия, а бесстрашие было неподдельным.
Молодой Кларк вздрогнул при словах Эрнеста. И в этот момент услыхал голос матери, которая, протиснувшись наконец к арестантам, окликнула сына. Она позвала именно его, Бориса, а не мужа, и Борис понял: сейчас, перед смертельной угрозой, нависшей над самыми близкими ей людьми, она хотела быть ближе именно к нему, сыну, следуя материнскому инстинкту, как птица, прикрывающая крылом своего птенца в опасности. Но мука в глазах матери на минуту разорвала мужественную связь Бориса Кларка с его товарищами и сделала его слабым и беззащитным, как ребенка.
Обвиняемых рассадили в два ряда на скамье подсудимых. В первом ряду оказались Костюшко, Цупсман, Кузнецов, Столяров, Павел Кларк. Остальных разместили сзади. Доска барьера опустилась, защелкнулся замок. По бокам встали солдаты с саблями наголо.
Все усилия организаторов судилища были направлены на то, чтобы создать обстановку угнетающую, зловещую, не оставляющую надежды.
Тяжелые шторы на окнах, массивные двери с медными ручками отгородили узников от солнечного дня. Блистающий снег и синева неба — все осталось по ту сторону толстых и, казалось, насквозь промерзших стен. Здесь был только холодный, слабо освещенный зал и ряды пустых стульев, подчеркивающих необычность того, что здесь совершается.
Все говорило, кричало, вопило о чрезвычайности предстоящего суда.
Да, несмотря на то что дело происходило не во время войны и не на театре военных действий, суд, заседавший 28 февраля 1906 года в здании военного собрания в Чите, был судом военным. И это означало, что не коронным судьям, а офицерам, назначенным командованием, было дано право судить, даровать жизнь или уготовить смерть девяти подсудимым, назначить каждому из них мучительную казнь либо заточить в тюрьму на срок, исключающий надежды на свободу, или даже навечно.
Это означало также, что
На простом языке всё это можно было выразить одной фразой: «Пощады не будет». Или еще проще, как сказал, оглядевшись, Кривоносенко: «Хлопцы, дело наше табак!»
Но подсудимые не имели времени предаваться размышлениям. Не успели они разместиться на скамьях, как секретарь пробормотал:
— Суд идет. Прошу встать.
Тотчас появился состав суда. Председатель, командир 17-го Восточно-Сибирского полка, полковник Тишин, лишенным выражения голосом произвел перекличку подсудимых. Затем он приказал ввести свидетелей и привести их к присяге.
— Что еще за свидетели? — громко спросил Эрнест.
— Черт их знает. Наскребли каких-нибудь, — ответил Костюшко.
Процедура приведения к присяге при помощи священника гвардейского роста и с гвардейской выправкой была проведена молниеносно, так что подсудимые не рассмотрели толком, кто же будет доказывать суду их виновность. Они узнали среди свидетелей только городового Труфанова, который, повторяя слова присяги, опасливо косился в сторону подсудимых.
Эрнест дернул Костюшко за рукав:
— Слушай, это его я бил тогда на улице, а?
— Его.
— Огласите обвинительный акт, — приказал председатель.
Пока секретарь читал, Антон Антонович с любопытством разглядывал судей.
Лицо председателя выражало полное бесстрастие. На нем было написано: «Я — военный. Я — солдат. Приказали судить — сужу. Прикажут повесить — повешу. И то и другое сделаю с чувством исполненного долга».
Во время чтения обвинительного акта полковник как будто спал. Во всяком случае, глаза его были закрыты и широкая грудь, обтянутая мундиром, мерно подымалась.
Справа от председателя сидел член суда с пышной растительностью на лице: брови, усы, бакенбарды разрослись так, что невозможно было отыскать ни малейшего душевного движения на его лице. Член суда привычным движением беспрестанно расчесывал бороду, поглаживал усы и подбивал подусники. Поглощенный этим занятием, он невнимательно следил за ходом дела.
Второй член суда, напротив, напряженно слушал, страдальчески морщась. Каждое названное в обвинительном акте имя, казалось, вызывало у него досаду.
Это действительно было так. Второй член суда почитал себя человеком интеллигентным, как он сам про себя говорил, «мыслящим офицером». Его мучила совесть. Мучила она его потому, что он не успел прочитать материалы следствия, как это полагалось, и даже не заглядывал в дело. Если бы он прочел дело, совесть его была бы чиста и он спокойно приговорил бы сидевших на скамье подсудимых людей к наказанию, о мере которого судьи договорились бы в совещательной комнате.
Думая так, член суда обманывал себя, так как знал, что приговор определен задолго до ухода суда в совещательную комнату и даже до открытия судебного заседания — в вагоне Ренненкампфа.