На суровом склоне
Шрифт:
Женщина уже не слушала. Она что-то обдумывала. Перебив хозяина, спросила:
— Вы можете послать за извозчиком? У меня тяжелый чемодан.
— Да, разумеется. Впрочем, лучше я сам. Теперь нет уверенности даже в прислуге. Я сию минуту.
Стоя у окна, она видела, как Перемянкин в длинной шубе и бобровой шапке рысцой бежал по улице.
Через четверть часа она сняла номер в гостинице Зензинова, предъявив паспорт на имя Полины Герасимовны Тиуновой.
…Все было кончено. Даже могилы мужа не существовало, сапогами солдат было затоптано
Софья Павловна, раздавленная, сшибленная с ног гибелью мужа, хотела сейчас только одного: как можно скорее покинуть эти страшные места. Она выехала из Хилка в Читу, но не собиралась здесь оставаться надолго. Ей надо было привести в порядок свои дела, прежде чем навсегда покинуть Забайкалье.
Много лет она жила только интересами мужа. С ним ей были милы эти края, медвежий угол, где отбывал ссылку доктор Френкель. Убогая читинская изба, где они провели вместе последние часы перед арестом мужа…
Сейчас все здесь, в Чите, вызывало у Софьи Павловны острую боль. Любая мелочь пробуждала в ее памяти картины прошлого, и всегда это были картины счастья. В ссылке, на каторге, в тюрьме, и все же — счастья! Потому что это была ее жизнь с мужем. Их тяжелая и радостная жизнь.
На дворе начиналась метель, ветер гонял облака сухой снежной пыли пополам с песком. Померкло солнце. Да, именно здесь, в мрачных местах, на краю земли, под неистовыми ветрами должна была разыграться эта трагедия! Чем-то жутким веяло от суровых сопок, замкнувших город в свой круг, от скованной морозами бесснежной земли. От безобразно изуродованных ветрами сосен на склоне сопки.
Все окружающее словно было создано, чтобы подавить волю и разум человека, все в природе помогало злым силам общества. Здесь тяжело дышать, даже небо гнетет тяжестью сизых туч. Скорее отсюда! Она даже не распаковала своих вещей, внесенных в номер.
Софья Павловна, углубленная в свои думы, не услыхала стука в дверь, но она была не заперта, и Фаня вошла.
Женщины обнялись. Фаня изменилась неузнаваемо.
«Ведь Гонцов спасся. Чего же ей?» — подумала Софья Павловна и тотчас устыдилась своей мысли.
Фаня как будто не замечала ни дорожной корзины, ни разбросанных по комнате вещей.
— Соня, я к вам по важному делу, — сказала она, и Софья Павловна очень удивилась, потому что никогда ни у кого не было к ней дела. Все дела относились к ее мужу и только через него касались ее. И что могло быть важное у них сейчас, когда не было в живых ее мужа. — Понимаете, Соня, — сказала Фаня, — мы должны устроить побег нашим товарищам. Из Акатуя.
Софья Павловна молчала, и Фаня напомнила:
— Эти дела так хорошо подготавливал ваш муж…
Они помолчали. Потом Фаня зашептала:
— У нас теперь так мало народу, Соня. И комитет решил попросить вас поработать. Не в Чите и не в Хилке: в месте, где вас не знают. Вам дадут паспорт… Вы же не откажетесь, Соня?
Она не сказала: «в память его». Нет, Фаня не сказала этих слов. Софья Павловна добавила эти слова сама. Мысленно.
Она сказала растерянно:
— Если смогу.
Они
— Смотрите, ведь это капель, весенняя капель, — сказала Фаня. Сощурившись, она смотрела в окно, и Софья Павловна увидела, что Фаня щурится от солнца, горячего даже зимой читинского солнца. Как часто бывает в Забайкалье, погода круто изменилась за то короткое время, что они сидели тут вдвоем: стих ветер, выглянуло солнце, медленно и трудно начали таять сосульки под крышей.
Вечером из номеров Зензинова вышла женщина, укутанная в темную шаль. Она долго ходила по улицам, иногда оглядываясь. Но время было позднее, улицы пустынны, никто не следовал за ней. Изредка проезжал казачий патруль, или дворник, зевая, показывался в воротах.
Женщина кружила по улицам, но путь ее не был бесцельным. Медленно приближалась она к дальней слободе, беспорядочно заставленной деревянными, черными от старости домами. Это был поселок Извоз, называемый так, потому что населяли его извозчики. В большинстве домов было темно. Женщина скользила мимо. Дом, который привлекал ее, выходил окнами в палисадник, где торчали голые ветви забайкальской желтой акации. За стеклами брезжил свет.
Она приникла к окну и сквозь неплотно задернутую занавеску увидела внутренность комнаты. На столе горели субботние свечи в тяжелых серебряных подсвечниках. Простирая руки к пламени их, стоял высокий старик в черном сюртуке и ермолке, губы его шевелились. Никого не было больше в комнате, и женщина подумала, что и некому быть. Что шептал он? О чем думал, на что надеялся? Или молился? Женщине показалось, что она ощущает знакомый с детства запах: табака, стеарина и сосновых поленьев, горящих в печи.
Она вышла из палисадника так же незаметно, как вошла.
Этой же ночью, на тридцать втором километре от Читы в сторону Карымской, в доме лесника заседал Читинский комитет партии. Обсуждался один вопрос: об организации побега осужденным участникам восстания с Акатуйской каторги.
Подготовка побега началась в Иркутске. На заседании комитета об этом доложила иркутская подпольщица Фаня Альтшулер. Уроженка Читы, дочка ломового извозчика, Фаня уехала из города, неузнаваемо изменив свою внешность. Она умела завязывать нужные знакомства и имела настоящий, «железный» паспорт на имя Полины Герасимовны Туиновой.
В опустошенном доме Кларков все говорило о несчастье. Каждая мелочь ранила воспоминанием. В столовой остановились стенные часы, маятник замер в деревянном футляре за толстым стеклом.
И Нюта вдруг горько и не таясь заплакала. Марья Федоровна не стала утешать ее. Одна и та же картина стояла перед ними: Павел Иванович с сосредоточенным видом, словно совершая некий ритуал, открывает ключиком шкафчик с часами, переводит стрелки, подтягивает цепь маятника. Это была его прерогатива. И то, что теперь в квартире не слышно было уютного тиканья часов, казалось еще одним знаком сиротства и опустошения.