На суровом склоне
Шрифт:
Восемь столбов возвышалось у восьми продолговатых глубоких ям. Ренненкампф хотел показать, что в последний час милостью своей даровал жизнь четырем из восьми осужденных.
Шпилевский, дергаясь и кривляясь, скомандовал привязать осужденных к столбам. Солдаты с веревками подступили к осужденным.
— Отставить! — приказал Костюшко и сам встал у столба.
Солдаты повиновались. Столяров негромким надтреснутым голосом, открытым взглядом старческих глаз глядя в толпу, произнес:
— Я уже достаточно прожил на свете. Мне шестьдесят три года. Всю свою жизнь я отдал революционной
Еще отзвук его голоса не стих, еще не слышно было ответного шороха толпы, как Костюшко, бросив на землю свою шапку, заговорил звучным и ясным голосом:
— Братья солдаты! Мы добывали русскому народу свободу. За это генерал Ренненкампф приказал расстрелять нас. Мы умираем за свободу и лучшее будущее русского народа. Знайте, придет день…
Дальше не было слышно — раздались залпы, но губы Костюшко все еще шевелились.
Залпы были нестройными: солдаты тряслись как в лихорадке, дрожащими руками перезаряжая ружья. Цупсман и Вайнштейн упали. Медленно сползало в яму тяжелое тело Столярова.
Но Костюшко еще стоял у столба. Сильный ветер разметал его густые волосы. Спутник тяжелых скитаний, сообщник в побегах, неукротимый забайкальский ветер кружил снова над головой Антона Антоновича.
И город, в котором Антон Костюшко прожил лучшие дни своей бурной жизни, — лучшие, потому что это были дни свободы, — лежал у его ног.
Снова залп. Костюшко упал, но он был еще жив. В толпе плакали, кричали, гневные возгласы вырывались из нее.
Шпилевский подбежал к упавшему и трижды в упор выстрелил.
Антона Антоновича Костюшко не стало.
Саперы быстро засыпали ямы, сровняли их с землей, затем сапогами утоптали землю. Никто не уходил. Безмолвные, потрясенные, стояли люди вокруг затоптанных могил.
Оцепление все еще не было снято. Вдруг какой-то невысокий темнолицый солдат с силой протиснулся из толпы. Полагая, что он выполняет чей-то приказ, перед ним расступились. Он беспрепятственно прошел через цепи охраны и очутился у самого места казни. Все отчетливо видели его сухощавое лицо с темной бородой и усами.
Сняв шапку, неизвестный солдат пал на колени и земно поклонился затоптанным могилам.
Потом он поднялся и медленно пошел прочь. Через минуту он затерялся в толпе. Никто больше его не видел, и никто не узнал его имени.
Только что Антон Антонович стоял здесь, среди них. Еще звучали в ушах оставшихся гневные слова, которыми он отчитывал священника, явившегося напутствовать идущих на казнь.
Последним из вагона смертников вышел Столяров. Ласковым и печальным взглядом выцветших глаз он посмотрел на Бориса. Борис запомнил этот взгляд, согнутые плечи Столярова и как-то вдруг ставший ему широким воротник черной сатиновой рубашки вокруг сухой старческой шеи.
И Борис заплакал, по-детски привалившись к плечу отца. Отец не утешал его. Павел Иванович как-то оцепенел в своем горе. Потрясение от гибели товарищей было так велико, что никто из оставшихся в живых, избежав смертельной опасности, не ощущал естественной физической радости
Все в вагоне молчали. Были слышны только рыдания Бориса да шаги часовых по путям.
За окном все еще стоял, блистающий солнцем и инеем, ясный морозный день.
От Ренненкампфа поступали странные, противоречивые сведения. Несмотря на предъявленный им ультиматум, забастовщики медлили со сдачей оружия. Было непонятно, почему Ренненкампф не начинает боевых действий. Меллер-Закомельский уже прямо говорил об измене Холщевникова и преступном мягкодушии Линевича.
— Кажется, храбрый барон тоже виляет хвостом, — сказал он о Ренненкампфе.
Меллер-Закомельский принял решение: выдвинуться до озера Кенон и открыть огонь по железнодорожным мастерским, цитадели бунтовщиков, из двух легких орудий.
«Ренненкампфу не останется ничего другого, как поддержать меня огнем, и сегодня все будет кончено», — решил он.
Поезд медленно продвигался к Чите. Впереди шел паровоз с двумя вагонами литовцев и кексгольмцев. Этот авангард должен был остановиться, не доезжая полторы версты до Читы-Военной, и рассыпать цепь, под прикрытием которой саперы разберут часть пути впереди поезда, чтобы из Читы-Военной не мог быть пущен встречный паровоз.
За авангардом, без жезла, минут через пять двинулись поезда карателей, когда они достигли разобранного участка пути, началась разгрузка артиллерии.
Барон посетовал:
— Читу не видать за сопками…
Он предложил проехать на вершину, чтобы посмотреть на город. Отрядили людей в поселок за санями. «Все поедем!» — сказал Меллер офицерам весело, словно речь шла о пикнике.
Барон уселся в сани, запряженные парой низкорослых забайкальских лошадок, и пригласил Энгельке сесть рядом. Ильицкий верхом поехал за ними.
Ехали по целине, огибая возвышенность. Было солнечно, тихо. Мороз силен, слежавшийся снег не поддавался под полозьями. Не доезжая вершины сопки, барон вышел из саней. Спешились верховые. Отсюда был виден весь город с его кажущимися с высоты игрушечными, рассыпанными в беспорядке домиками, тускло поблескивающими на солнце главами церквей, ледяными лентами рек и темной сторожевой гвардией мощных сосен на противоположном склоне.
— Отменная мишень для стрельбы прямой наводкой, — сказал важно Энгельке.
Положение города, раскинувшегося внизу, вызывало представление о беззащитности, обреченности. Впечатление усиливали дымки от труб, в безветрие прямо подымавшиеся над крышами железнодорожного поселка, и отдаленные мирные звуки: гудки маневровых паровозов на сортировочной и еле слышный звон церковных колоколов.
Мятежная Чита лежала, как в колыбели, спеленатая тонким покровом морозного тумана, доверчиво распростертая внизу, как открытая ладонь.
Подскакал казак с донесением. Прочитав его, барон с досадой вернулся к саням. От благодушия его не осталось и следа: сообщение Ренненкампфа о том, что мятежники сдают оружие, срывало план Меллера. Выждав эффектную паузу, Меллер-Закомельский приказал объявить войскам о том, что была произведена лишь военная демонстрация: Чита сдалась. «И слава богу!» — с деланным благодушием бросил барон.