На суровом склоне
Шрифт:
— И я, и мама — мы много можем.
Борис отметил, что Нюта называет «мамой» его мать, Марию Федоровну, хотя раньше звала ее по имени-отчеству, и эта новая близость двух женщин, любимых им, как будто была залогом, что все еще будет хорошо, что еще будет жизнь.
— Нюта, ты запомни, — попросил он, — если… хоть какая-то надежда на побег, сообщи мне так: при передаче вложи какой-нибудь предмет… Ну, ленточку…
— Обязательно. Ты знаешь, вышла газета «Забайкальский рабочий»…
Значит, комитет работает? В Забайкалье, в глубоком подполье, готовился состав нового Читинского комитета, который должен был приступить к работе в случае арестов. Борис не знал, кто в него входит. Тем более не
Борис испугался, что все кончится: она уйдет. Он заговорил, торопясь, подгоняемый боязнью потерять ее, сейчас, сию минуту. Он вспомнил, что должен был обязательно передать с ней на волю:
— Из нас никто — слышишь? — не подавал прошения о смягчении участи. Если такой слух пройдет, что мы подавали, — это всегда тюремщики распространяют, — говори смело, что ложь! Никто! Слышишь?
Нюта смотрела на Бориса с удивлением и нежностью. Еще минуту назад он казался ей слабым, придавленным несчастьями, обрушившимися на него: казнью товарищей, суровым приговором, крахом дела, которое было его жизнью. Она все время боялась представить себе его в кандалах, в арестантском халате, с тем землистым лицом, которое часто видела у каторжников в партиях, бредущих по дороге на Шилку, в Акатуй. И сейчас ей подумалось, что ничто — ни кандалы, ни арестантская одежда — не сделает его ни приниженным, ни отчаявшимся.
Они так мало сказали друг другу, и все-таки что-то главное, чего они ждали от этого свидания, пришло к ним. Они обнялись в последний раз.
Борис вышел, ощущая на себе влажный, горячий взгляд Нюты.
В тюремном вагоне все спали, все было по-прежнему. Уж не приснилось ли ему это свидание? Странный покой овладел им, не снял тяжести пережитого, но примирял с ней.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Аресты в Чите и на станциях по всей линии продолжались. Военно-полевой суд при карательной экспедиции Ренненкампфа заседал беспрерывно, приговаривал к смертной казни, к вечной и многолетней каторге. В поездах производились обыски и аресты подозрительных лиц.
В начале марта 1906 года в поезде, следовавшем из Иркутска, была задержана молодая дама. Поводом к ее задержанию послужило обстоятельство, по существу пустяковое: дежурному жандарму на станции показалось, что наружность дамы сходится с приметами разыскиваемой революционерки. Вернее — что и ввело в заблуждение жандарма — всего лишь одна примета: маленькая темная родинка на левой щеке, указанная в «словесном портрете» разыскиваемой.
Но задержанная, смеясь, показала такую же родинку и на правой щеке, объяснив неискушенным провинциальным жандармам, что это — дань моде: «мушки»! И тут же «родинку» отлепила. Да и весь облик дамы не внушал подозрения. Паспорт у нее был в полной исправности на имя Полины Герасимовны Тиуновой. Извинения жандармов она приняла недовольно и погрозила пожаловаться начальству.
Рассерженная Полина Герасимовна вернулась в свое купе и попросила проводника перевести ее в вагон первого класса.
Начальником Акатуйской тюрьмы после недавних событий был назначен Иосаф Германович Лемке. Главное в этих событиях для нового начальника заключалось в том, что его предшественник Фищев в разгар мятежа 1905 года отказался противодействовать мятежникам и, более того: по требованию главы восставших, известного революционера Курнатовского, освободил политических заключенных из вверенной Фищеву тюрьмы. Освобожденные отправились в Читу с великим почетом, восторженно встречаемые по пути рабочими железнодорожной магистрали.
Теперь, когда Ренненкампф навел наконец порядок, Фищев должен был предстать
Все эти обстоятельства и были причиной того, что молодой еще мужчина, чиновник при иркутском губернаторе, уроженец Санкт-Петербурга, из обрусевших немцев, неженатый, Иосаф Германович Лемке получил назначение неожиданное, но лестное: начальником Акатуйской тюрьмы.
В то время как осужденные военно-полевым судом в Чите вымеряли нешироким шагом кандальников снежную дорогу от Шелапутина к Горному Зерентую, новый начальник тюрьмы ехал в вагоне первого класса из Иркутска в Читу, где ему надлежало представиться губернатору.
Лемке испытывал приятное чувство освобождения от обычной, будничной обстановки и довольство собой: получалось повышение по службе, и значительное. Почти легкомысленное ожидание каких-то приятных и волнующих событий владело им. Лемке оглядел себя в зеркале: недурен, солиден и благообразен новый начальник тюрьмы. Иосаф Германович считал, что он представляет новый тип чиновника империи: не солдафон, бессмысленно проводящий ниспосланные сверху повеления. Нет, в меру либеральный, разумный, однако же не дающий спуску крамоле, руководитель, каких так не хватает нашей государственной машине! С удовлетворением он подумал о том, что среди тупых «тюремщиков» он, образованный, культурный администратор, будет белой вороной. Отсюда непременно: заметят, выделят, отличат!
Лемке пригладил редкие волосы, прикрывающие приличную, розовую лысину, расчесал рыжеватые баки. И как раз вовремя: в купе вошла дама. Он заметил ее еще на перроне в Иркутске с провожавшим ее пожилым мужчиной. Вероятнее всего, то был ее отец, почтенный господин в меховой шубе. Дама была молода, красива и хорошо одета.
И вот теперь, по какой-то счастливой случайности, она перешла в его купе. Впрочем, она тут же объяснила, что покинула свое место в вагоне второго класса из-за неприятных соседей. Лемке сейчас же сообразил, что здесь имела место назойливость каких-нибудь нахалов. Фантазия Лемке разыгралась: спутница его — дочь богатого золотопромышленника. Молодая, образованная, незамужняя… Дорожное знакомство может иметь продолжение. Встречи — уже в Чите. Губернатор благосклонно принимает молодую пару. Пышная свадьба, поездка за границу…
Между тем спутница его дала на чай проводнику, устроившему ее объемистый чемодан на багажной полке, и отколола шляпу. Она посмотрела в окно:
— Это большая станция. Простоим минут десять…
— Ах, какие тут станции? Глухомань, — ответил Лемке.
Раздался могучий голос станционного колокола, поезд тронулся.
Вообразивший себя уже в Европе, Иосаф Германович возмущенно сказал:
— Бескультурье все эти звонки, чисто российская затея.
— А мне нравится, — сказала спутница, посмотрев на него смеющимися глазами, — когда мы с папой путешествовали по Европе, мне все время не хватало этих звонков.
Лемке приосанился, думал было представиться, но ограничился полупоклоном с просьбой разрешить курить.
— Охотно составлю компанию, — непринужденно ответила незнакомка, неприятно удивив начальника тюрьмы.
Она вынула изящный дамский портсигар, достала тонкую папироску и прикурила от предложенной Лемке спички. Он ожидал, что соседка обнаружит развязные манеры, обычные, как он считал, у курящих женщин, начнет навязчивый разговор, но дама была естественна, сдержанна, учтива без манерности. И вскоре завязался именно тот захватывающе интересный и многообещающий разговор, о котором мечтал Лемке. Он рассказал о себе так же просто и легко, не преминув сообщить о своем назначении, к которому Полина Герасимовна Тиунова, так звали ее, отнеслась с видимым интересом и даже уважением.