На суровом склоне
Шрифт:
Антон хотел помочь ей, но она уже держала в руках освобожденное полотнище и свертывала его.
— Вы ранены? — испуганно спросила Таня.
— Уходите! Сейчас же! — крикнул Костюшко. — Ну, быстрее же!
Это были первые слова, которыми они обменялись за время своего знакомства, но она не удивилась, что он так приказывает ей, и побежала.
Таня была уже далеко, когда из ворот вывернулся здоровенный детина в чуйке и погнался за ней. Антон преградил ему дорогу. Детина поднял руку с кастетом. Удар пришелся Антону по лбу, чуть повыше бровей. Кровь залила ему глаза и ослепила его.
Сквозь багровую пелену он видел, что улица вокруг них была пустынна.
Максим тащил его за полу пальто:
— Бежим! Сейчас казаки будут прочесывать! Кажется, стреляют!
Нет, это сильный ветер хлопал ставней окна, сорвавшейся с крючка.
В полночь Максим и Таня пришли на квартиру к Антону. На столе тускло горела свеча. Максим взглянул на забинтованное — одни глаза видны — лицо Антона и захохотал:
— Слушай, ты как каноник у Гейне: состоишь из одного духа и пластырей.
— Человек-невидимка, — произнесла Таня, не улыбнувшись.
Антон возмутился:
— Вы что, лясы точить пришли?
Максим беспечно ответил:
— Да мы уже все дела сделали. Таня была в слободке, я обошел наших. Из студентов придут первокурсники. Трибедов отказался и сагитировал своих. Напрасные, сказал, жертвы.
Таня поспешно заявила, что заводские придут.
Совещание началось глубокой ночью здесь же, на квартире Антона.
Костюшко считал, что демонстрацию шестнадцатого декабря надо провести во что бы то ни стало.
— Яковлевский сквер кишмя кишит городовыми. Не дадут собраться, — возражали ему.
— Соберемся в другом месте, где нас не ждут, — настаивал Антон, — на рабочей окраине, там нас поддержат.
Абрамов предложил собраться на Первой Чечелевке.
Решили сейчас же рассыпаться по городу и предупредить товарищей о том, что переменили место сбора.
Губернатор граф Келлер был человек с живым воображением: он ясно представил себе, как будут восприняты екатеринославские события в столице и какие выводы там будут сделаны. Поэтому ночь прошла для графа беспокойно, а утром допущенные накануне ошибки были со свойственной губернатору скрупулезностью проанализированы и изложены в соответствующем документе на имя полицмейстера:
«Полицейская команда, увлекшись физическим воздействием на толпу с целью рассеяния последней, совсем не обратила внимания на ее руководителей…»
Трудно было себе представить наложение глупее того, в котором оказались вчера власти. Сотни людей вышли на улицу с призывами к ниспровержению существующего государственного порядка, с антиправительственными речами, с крамольными песнями, красными флагами. Сотни людей. Мастеровые и студенты. Мужчины и женщины. Старые и молодые. А виновных — извольте видеть! — не оказалось. Нет зачинщиков, нет подстрекателей, нет организаторов. Ни один человек не задержан. Некого привлечь к следствию, некого судить!
Губернатор рассчитывал взять реванш 16 декабря. Несомненно, полная безнаказанность побудит революционные элементы повторить демонстрацию. На этот раз Келлер полагал захватить вожаков.
Но у Яковлевского бульвара все было спокойно. Несмотря
Демонстрация, тщательнее организованная, чем вчерашняя, возникла неожиданно для властей в рабочем предместье Чечелевке. И демонстранты были иные: явились почти только одни рабочие. Собирались дружно, группами, строились четко, как солдаты, шли тесным строем, плечо к плечу, и что-то новое и грозное чудилось в размеренном шаге, в нестройном, но сильном хоре мужских голосов, в хмурых взглядах, дерзко поднятых головах.
Из казарм выступили резервные части. Казаки получили двойную порцию водки. Был дан приказ пустить в ход плети, приклады, не поворачивать коней перед толпой, а «врезаться». Но и рабочие подготовились. Заработали дубинки, град камней осыпал солдат.
«Демонстранты были рассеяны после упорного, почти двухчасового сопротивления. Чины полиции проявили храбрость и упорство в преследовании противоправительственных элементов», — гласила реляция начальника полиции.
«Зачинщиков» арестовали. Той же ночью на их квартирах произвели обыски. У Костюшко нашли несколько листовок; в то время как жандармы рылись у него на квартире, Костюшко везли в черной карете в тюрьму. Там его сразу же водворили в одиночку.
Как ни пытался Антон связаться с волей, как ни старался «перестукаться» с соседями, ему не удалось узнать о судьбе товарищей.
Только спустя много дней Антон, по халатности конвоира задержавшись во время прогулки на тюремном дворе, мельком увидел Абрамова. Женщина из уголовных, мывшая в камере пол, сказала Костюшко, что схватили и Таню Жмуркину. О Тане удалось узнать и больше: она при аресте «оказала сопротивление», надавала пощечин приставу и угодила в карцер.
Позднее Антон узнал, что адвокат опротестовал «содержание Тани в тюрьме на общих основаниях, как несовершеннолетней». Прокурор на прошении адвоката написал:
«Захвачена как злостная нарушительница порядка. Мерой пресечения способов укрыться от суда и следствия избрать: содержание под стражей».
Костюшко предъявили обвинение в участии в демонстрации «в качестве ее организатора, призывавшего к ниспровержению государственного порядка».
От следствия укрылось то обстоятельство, что Костюшко был членом Екатеринославского комитета РСДРП.
«…Тишина невозмутимая. Впечатлений почти никаких. Все это содействует самоуглублению и толкает к занятиям философией. Товарищи как раз прислали Маха «Очерки по истории познания». Я еще не кончил, не все как следует понял, но крайне заинтересовался. Особенно ценно для меня и делает его более понятным то, что это не просто философ, а философ-естественник и стремится установить общую высшую точку зрения на физический и на психический мир… Все время, когда у меня свежа голова, посвящаю математике. Эта наука вносит в мысли о мире ясность, организованность. Вот как у Лейбница сказано: «Число освещает глубину мироздания».