На суровом склоне
Шрифт:
Года два назад Антон подумал бы: «Ну что это за революционер? Это либерал в лучшем случае!» Слишком уж обыденная у доктора внешность.
Но сейчас Антон не спешит с выводами.
Доктора Френкеля с женой посадили на паузок в Качуге. Они отстали от арестантской партии: доктор заболел в дороге, лежал в деревенской больнице. Он еще и сейчас был нездоров.
С Антоном он сошелся за шахматами, самодельными. Играя, Антон с интересом разглядывал своего собеседника. Кто же он такой? Антон сперва решил, что Френкель — адвокат, выступал
— Нет, я врач, — ответил тот, — по детским болезням. Ну, разумеется, это вас удивляет. Ход ваших мыслей таков: как эта столь прозаическая деятельность увязывается с революционной? И конечно, как и многие, вы представляете себе социализм исключительно в общих чертах: нечто вроде рая, но на земле. И люди ходят этакими херувимами. А чтобы у них насморк или там ангина — это нет, упаси бог, как можно!
Но еще раньше, чем Антон и Френкель, познакомились жена доктора и Таня: на второй день после появления супругов на «фрегате», как называл доктор тяжелую арестантскую баржу, неуклюже ползущую за юрким буксирным пароходиком.
Софья Павловна Надеждина, высокая, сильная женщина с облаком русых волос вокруг полного румяного лица, под руку вывела мужа на корму, усадила на принесенный с собой складной стул, закрыла ему ноги пледом.
Доктор терпел, покорно поворачиваясь, дал жене себя закутать. Но этого показалось ей мало, она пошла за теплым шарфом. Доктор тотчас стал опускать воротник пальто. При этом плед упал с его колен.
Стоявшая у борта Таня проворно подбежала и подняла плед.
— Спасибо, девочка! — небрежно сказал Яков Борисович, мельком взглянув на Таню.
Она покраснела. Подошедшая в эту минуту Софья Павловна всплеснула руками:
— Яков Борисович, что ты! Это — политическая, жена нашего товарища, Костюшко!
Доктор удивился:
— Скажите пожалуйста! Мне показалось… Прошу извинить, я, знаете, близорук.
Софья Павловна заговорила с Таней о хозяйственных делах:
— В Усть-Куте, говорят, надо покупать омуля и муксуна горячего копчения. Их там как-то особенно приготовляют. Ваш муж любит копченую рыбу?
Таня не знала, любит ли Антон рыбу. Ей это не приходило в голову. Она с интересом прислушивалась к советам докторши:
— Здешняя ягода морошка очень хороша для кваса. А сахар надо класть так на так: фунт сахару на фунт ягод.
«Буду поить Антона квасом из морошки. Буду покупать рыбу», — решает Таня с жаром.
Могучая Лена не сразу показывает себя. Лишь после впадения в нее реки Витим широко и вольно разливается она. Тридцать километров от берега до берега — настоящее море! То высокие, то низменные, большей частью скалистые тянутся берега.
Медленно течет холодная пустынная река, по-змеиному извиваясь. Левый берег навис красными бесформенными утесами. Правый — темной зеленью тайги уходит до самого горизонта. Редкие селения скрываются в котловинах, прижимаются
Ночью берега кажутся еще величественнее и мрачнее. Странное сияние исходит от неба без луны и звезд, мертвенный, как будто искусственный, свет заливает рифленое серебро реки. Дневные звуки: суета команды, окрики охраны, звон кандалов, разговоры — все умолкает. Слышно только, как плещется вода под колесом буксира, как шумит тайга на берегу, и еще какой-то заунывный, тягучий, ни на что не похожий звук временами повисает в воздухе.
— Антон Антонович, это звери ревут? — спрашивает Таня.
— Не думаю, — отвечает он.
— А почему бы и не звери? — вмешивается доктор и делает страшные глаза. — Весьма возможно, Стефания Федоровна, что это именно дикие звери. Тут ведь не Невский проспект! С ними даже как-то интереснее… — желая исправить свою ошибку, Яков Борисович называет Таню по имени-отчеству. Для нее это ново, ее еще никто так не называл.
Медленно, словно в траурном кортеже, плывут паузки с этапными партиями. День ли, ночь — плывут. Так замедленно, так обособленно от обычного речного движения. Не обмениваются с ними приветствиями встречные суда, подальше от них правят плотогоны, не машут им рыболовы, угнездившиеся в заводи.
Плывут паузки. Неделями. Месяцами. От ледохода до рекостава. Несет на себе река одну за другой эти мрачные, молчаливые баржи, набитые людьми, не по своей — по царевой воле плывущими неведомо им куда.
— Даже ладья Харона, — говорит доктор, — двигалась к определенному берегу, а тут не знаешь, где тебя высадят, куда «назначат местопребыванием»…
Вдалеке возникает видение пристани, на ней множество народу — что это? На дощатых мостках стоят люди и машут картузами, платками… Кому машут?
— Неужели нам? — Таня взволнована, она так давно не была среди «вольных» людей. — И мы причалим к пристани?
— Это местные ссыльные встречают нас. Такая традиция. Только вряд ли мы подплывем к ним.
Теперь отчетливо видны фигуры на пристани: они заполнили весь плот, подрагивающий на волне. Там, на плоту, волнение.
Но буксир не уклоняется от своего пути, не замедляет и не ускоряет движения.
— Где-то все же должны пристать. Запастись водой и провиантом, — обещает доктор.
Это большое село, по местному обычаю вытянувшееся вдоль берега. Пристань крошечная, но и здесь стоят люди. Может быть, стоят уже давно, — здесь не действует расписание, а только — слух, от селения к селению. Для них новички — это вести из покинутого мира, частица прошлой жизни, новости… Иногда здесь происходят неожиданные встречи: с родными, чаще — с товарищами. Но и незнакомых встречают как родных: сыплются советы, выносятся скромное ссыльное угощение, туесок ягод, домашний квас, пироги.