На суровом склоне
Шрифт:
В сумерки из тайги вышел человек. Долго он странствовал — по всему было видно. И все же не походил на обычного бродягу. Нет, не бродяжил, не кружил в поисках хлеба, пристанища, — шел к цели.
Однако пробирался он скрытно. У рыжего парнишки на опушке спросил, нет ли в деревне солдат.
Парнишка махнул рукой:
— Какие солдаты! Сход идет. Второй день кричат.
— А про что кричат? — полюбопытствовал прохожий.
— Приговаривают: Тыргетуевское имение у кабинета отнять, землю мужикам возвернуть. — Рыжий
— Вот как! — удивился человек и присел на пенек, не сбрасывая с плеч котомки. За его спиной, за частоколом почерневших стволов, горели, раздуваемые ветром, костры закатного неба. Раздумывая, прохожий стал сворачивать самокрутку. Что-то в нем расположило парнишку: уж очень заинтересованно и доверчиво слушал.
— Из Читы рабочий приехал. Тутошний он сам-то… — Рыжий вдруг спохватился. — Ну я пошел. У нас корова невесть куда зашла.
— Погоди, — улыбаясь, окликнул его незнакомец, — сведи меня на сход.
— А вы кто будет?
— В Читу пробираюсь. На работу. Поезда-то не ходят. Пришлось вот на своих двоих.
Он сказал это без досады, даже не ругнулся.
— А почему не по путям? — живо спросил парнишка, смотря во все глаза на человека.
— Так скорее, — засмеялся тот.
В деревне на площади действительно было черно от народа, как на ярмарке. Никто не обратил внимания на Антона Антоновича.
Зато он с жадным любопытством поглядывал вокруг.
Толпа была знакомая, обычная деревенская толпа. Разве только чуть получше, потеплее одеты люди, чем в Привислинском крае или на Украине, да речь медленнее, задумчивее и забористее.
И вместе с тем было нечто новое в этом сходе, и Костюшко, хотя и не очень хорошо знавшему Сибирь, бросилось в глаза именно это новое. На лицах мужиков отсутствовало обычное постное, незаинтересованное выражение, с которым они сходились выслушать приезжее начальство. «Вам оно, конечно, виднее, — говорило это выражение, — а мы что? Мы — ничего».
Нет, сейчас решался вопрос жизни и смерти. И хотя большинство по-сибирски сдержанно слушали, на лицах Костюшко читал надежды и опасения и ту, возникшую в человеческом общении, отчаянную решимость, которая выражается словами: «На миру и смерть красна».
Когда Костюшко подошел, говорил, видимо, тот самый приезжий рабочий, о котором сказал паренек. Рабочий призывал явочным порядком делить кабинетскую землю, издавна принадлежавшую крестьянам, захватывать луга.
Лицо говорившего врезалось в память, главным образом глаза — безмятежные, почти детские, с твердой верой.
Костюшко видел, что на других слова оратора оказывают такое же воздействие, как на него: как будто приближают к правде, вот-вот возьмешь ее в руки — не упусти!
Потом стали зачитывать приговор. Было уже совсем темно. Пожилой высокий мужик в ергаче и косматом треухе светил лучиной. На лице его застыла истовая сосредоточенность, словно был он в церкви. Бедный свет осветил руки приезжего: большие, темные, непривычно державшие бумагу. Толпа тонула в плотном мраке,
Костюшко понял, что первыми пунктами поставлены те, по которым больше всего «кричали»:
«Требуем немедленно убрать из имения управляющего Ефима Поменова, равно и всю лесную стражу…»
— На осинах их развешать! — крикнул мужик с истовым выражением на лице, и лучина, дрогнув, едва не затухла. На него зашикали: «Не мешай делу!»
«Во избежание дальнейшего хищнического истребления лесов указанного имения названным Поменовым, с сего дня его от управления отстранить».
«Принять в собственное свое заведование нижеследующие угодья и сенокосные местности…»
Началось перечисление, то и дело перебиваемое возгласами.
— Падь по леву сторону до хребта, так и пиши — до Красного камня!
— По долине реки Узи до Егоровой заимки! Без обману чтоб!
— Вершину реки Оленгуй от Семеновой забоки! Так для всех ясно будет!
— Да чего шумите, уже написано! — урезонивали одни.
— Пиши, пиши, — кричали другие, — чтоб оно точно!
Приговор был длинный: о порядке порубок, о выдаче лесорубных билетов, об охране и лесных объездчиках… Кончался пунктом, видимо ставшим традиционным:
«Настоящий приговор исполняется свято, бесспорно и никакому суду не подлежит».
Приезжий поздравил крестьян с началом новой жизни и сказал:
— Вот я сейчас еду в другие деревни. И там тоже крестьяне подымаются, как по всей Сибири, по всей России.
Люди не расходились, сгрудившись вокруг гостя.
— Может, еще что спросить хотите?
Но никто ничего не спрашивал. За эти два дня люди столько переговорили, сколько за всю жизнь не удосужились.
Приезжий рабочий садился в розвальни, видно, взялись довезти его до ближайшего села.
Костюшко подошел и попросил подвезти его.
— А вы кто? — спросил озадаченный седок, окидывая Костюшко неприветливым взглядом.
— Техник Григорович. Пробираюсь в Читу.
— Садитесь! — коротко ответил человек.
Они договорились по пути, осторожно выяснив, что имеют общих товарищей в Иркутске. Агитатор назвался Иваном Кривоносенко, он был послан из Читы по деревням.
Прощаясь, Кривоносенко подарил Григоровичу свою пышную кунью шапку, вытащив из мешка другую, поплоше:
— В залог встречи в Чите. Носи, товарищ. Куниц той зимой стрелял.
Определенный военным судом срок Виктору Константиновичу Курнатовскому досталось отбывать в Нерчинской каторжной тюрьме.
Арестантскую партию бегом прогнали через Нерчинск, рассыпавшийся, словно горсть орехов, у подножия сопки. Самым значительным в нем показалось двухэтажное кирпичное здание с остроконечными столбами у входа. Форменная тюрьма, если бы не вывеска на фасаде, да еще два пыльных стеклянных шара, красный и синий, в окнах, чтобы и неграмотный мог распознать аптеку.