На суровом склоне
Шрифт:
— А якутские казаки? — спросил Курнатовский с небрежностью, задевшей Костюшко.
Он горячо воскликнул:
— Казаки — трусы, продажные шкуры! Мы легко овладеем городом!
— А дальше?
— Двинемся в Россию, туда, где идет борьба, на пути к нам примкнут другие ссыльные, ведь это же огромная армия! Пойдем со знаменами, перевалим через горы, по льду через реки, леса…
— Не зная дороги?..
— Нет, зная, Виктор Константинович. Среди нас есть участники алданской экспедиции. Они укажут путь… Пусть будет неслыханный еще, яркий, смелый поход! Да что же
Курнатовский хотел что-то сказать, но Антон предупреждающе поднял руку:
— Нет, нет, я еще не кончил, Виктор Константинович! Пусть мой план безрассуден, пусть! Но мы начали свой протест здесь под лозунгом: «Победа или смерть!» Верно?
— Верно! — улыбнулся Курнатовский.
— Так вот и поход, который я предлагаю, это тоже — победа или смерть…
Курнатовский поднялся и, стоя перед Антоном, положил руку ему на плечо:
— «Романовка» имеет очень точный прицел: сломить режим Кутайсова. И знаете что, Антон Антонович? В дилемме «победа или смерть» я делаю ударение на победе. В вашем же романтическом плане есть горький привкус обреченности.
В это время с половины Костюшко явился дежурный и доложил, что солдаты занимают позиции для стрельбы.
— Подымайте людей! — приказал Курнатовский.
Все изменилось с этого момента. Не для Курнатовского и Костюшко, не, для Олеско и Лапина, с самого начала твердо знавших, что положение неизбежно будет решаться оружием. Потому-то и протест был назван «вооруженным». Этим подчеркивалась готовность защищаться оружием.
Но в «Романовке» было много людей молодых, необстрелянных, для которых ситуация выглядела дерзко, романтично, они гордились своим участием в этой акции. Трагический исход, наиболее вероятный, который предвидели руководители, — этот исход как бы плавал в тумане для многих, все еще инстинктивно, по молодому своему оптимизму, надеявшихся вырваться к благополучному концу.
Сейчас, поднятые по тревоге, разбирая оружие, торопливо занимая места, указанные им, даже самые беспечные притихли.
Было понятно, что «романовцев» размещают, используя все, что может послужить прикрытием: перевернутые столы, поднятые доски пола, всякая утварь.
«Романовка» вплотную приблизилась к решающему моменту. Но он еще не наступил, еще не звякнули затворы винтовок, не крутанулись барабаны револьверов, не засвистели пули. Еще не пролилась кровь.
Свечи были потушены, но в щели ставен проникал слабый свет, он ложился бликами на пол, словно указывая границы, очерчивая малыми лучиками то, что притаилось за окнами, в ночи, в ее вдруг ставшей непрочной тишине.
Но осаждающие не открывали стрельбы. И уже пробежали шепотные слова: «Война нервов», и люди еле слышно перевели дыхание.
Курнатовский прильнул к щели. Дом уже окружили густые цепи солдат. Они заняли позиции для обстрела. И все же не верилось, что он начнется.
«Романовцы» все
«Предпочитаем во всяком случае голодной смерти смерть в бою, мы заявляем, что не станем далее спокойно относиться к блокаде и требуем ее снятия. Если это наше требование не будет удовлетворено, мы считаем себя вправе прибегать к самым крайним мерам…»
Было второе марта 1904 года. На рассвете к дому Романова подошел новый военный караул. И с первого же момента его появления стало ясно, что обстановка решительно изменилась. Что губернатор, презрев обращение ссыльных, принял свои меры.
Солдаты нового караула не открывали стрельбы. Они повели себя провокационно: забрасывали камнями окна, пытались ворваться в дом, взломав двери, раскидывая баррикады.
Началась самая драматическая страница борьбы «романовцев». Их выступление было вооруженным протестом. Именно так оно мыслилось.
Что это означало? То, что «романовцы» считали необходимым от пассивной обороны перейти к активно-вооруженной, когда правительственные войска вынудят к этому.
Такой момент наступил.
В «Романовке» женщины несли дежурство наравне с мужчинами. Они так же стояли на постах и были готовы с оружием в руках отстаивать свою «крепость». Второго марта на одном из внешних постов стояла ссыльная, пожилая женщина.
Курнатовский увидел, что группа разнузданных пьяных солдат с площадной руганью бросает в нее грязью.
Он поднял свой «смит-вессон».
Виктор Константинович был метким стрелком. Одним выстрелом он уложил на месте солдата Глушкова. Другим смертельно ранил солдата Кириллова. Оба они были зачинщиками издевательских вылазок против «романовцев».
Тотчас начался методический и интенсивный обстрел «Романовки».
Пули стали пробивать стены. «Романовцы» лежали за укрытием с оружием в руках. Все ожидали команды стрелять. Пули свистели уже над головами.
— Доктор! — тихо позвала Таня, лежавшая рядом с Матлаховым. — Посмотрите, что с ним.
Матлахов, выронив пистолет, упал головой на руки.
— Он ранен, доктор?
Яков Борисович подошел к Матлахову, поднял его голову.
— Наповал, — сказал он.
Курнатовский, глядя на мертвого товарища, медленно подошел к амбразуре, подал знак.
«Романовцы» открыли стрельбу.
Красный флаг над осажденным домом опустился и вновь поднялся с черными траурными лентами.
На восемнадцатый день обороны в изрешеченном пулями доме Романовых обсуждали ультиматум губернатора. Костюшко, тяжело раненный, только что пришел в себя. Он хмуро выслушал предложение Лапина «организованно сдаться».
Потом резко сказал:
— Я вижу, что мое положение побуждает некоторых товарищей склоняться к сдаче. Поэтому я хочу сказать: вчера я потерял сознание от потери крови. Сегодня мне лучше. Я хочу напомнить, что всех нас ждет каторга в случае сдачи. Лучше погибнуть в борьбе, чем медленно умирать в Акатуе. Вспомните Кару.