На Свободе . Беседы у микрофона. 1972-1979

Кузнецов Анатолий Васильевич

Показались машины, много машин, эскорт мотоциклистов, и, стоя в открытом автомобиле, великий гость улыбался и махал рукой радостно возопившим толпам по обеим сторонам улицы. Этот вопль был действительно, искренне радостный, потому что наконец все разъяснилось, ну и великого человека, конечно, вдруг неожиданно увидели, но, главное, теперь, когда он проедет, можно будет наконец перейти через дорогу. Как только скрылась последняя машина с охраной, так сразу уличное движение и возобновилось. Спрашивали: кто это был? Оказалось, Новотный из братской Чехословакии. Как раз то были его последние месяцы.

У меня осталось вопросом: любопытно, этот великий гость тогда в самом деле верил, что столько людей сами, специально собрались, чтобы его встретить?

Он так искренне, даже благодарно, растроганно улыбался. Все эти братские гости Москвы, Фидели Кастро и другие — неужели они верят, что эти тысячи людей действительно сами выходят их встречать? Не думаю. Все прекрасно знают, что это «театр представления», что играется ритуал, все стороны старательно его играют, как играют многое всю жизнь. Но болгарский опыт мне понравился. Не понимаю, почему его не применяют широко в СССР: он куда более экономичен, не отбирает рабочих часов — и поэтому совсем не наносит ущерба народному хозяйству.

20 апреля 1974 г.

Схемы и жизнь

Меня всегда удивляет странная близорукость так называемых утопических преобразователей мира. Случаются люди образованные, казалось бы культурные, знают философию и сами ею занимаются, эрудированы и вдруг изобретают утопию — до того наивную, непрактичную и невыполнимую, что хоть руками разведи.

В иной утопии любой, буквально любой человек с непредвзятым умом, даже ребенок сразу видит абсурдность. Но обычно утопии обставляются массой ученых слов, ссылками на великие авторитеты, обосновываются тончайшими софизмами, и ученыелюди погрязают в них, как мухи в клейкой бумаге. Далее они своими авторитетами в свою очередь увлекают других. Абсурд провозглашается высочайшим, последним и конечным достижением мысли; а какой-нибудь простой человек глядит и говорит: «Ум за разум зашел».

Вот пример попроще. Попроще потому, что он закончился фиаско и позором, а потому убедителен уже для всех. Нацистская утопия гитлеровского фашизма. Сказать, что Гитлер был образованным, эрудированным, вроде бы культурным, знал философию и сам ею занимался, — это сегодня вызовет улыбку. Но все было именно так в представлении его, в представлении его сподвижников и миллионов, миллионов последователей, среди которых много было и образованных, и ученых всерьез.

Вот особо мощный довод «за» по тем временам: нацистская теория возникла ведь не где-нибудь в африканском племени, живущем в каменном веке, а в одной из самых цивилизованных и передовых стран мира, имевшей великие достижения в философии, литературе, науке, искусстве, во всей культуре. Писания нацистских теоретиков переполнены учеными словами и ссылками на авторитеты. Таким именно образом было доказано, что высшее и последнее достижение культуры, цивилизации, мысли — это «Майн Кампф» Гитлера. Не только в Германии, но по всему миру в то время имелось достаточно людей, которые так считали.

Думаю, стоило бы их уму незаходить за разум, а так, просто, без ученых слов и софизмов, взглянуть непредвзято: что такое, собственно говоря, нацизм, да и все — и, может (может!), на земле и не было бы бессмысленно погублено столько десятков миллионов жизней. Потому что это просто разделение человечества на элиту и рабов; элите жить, рабам рабствовать. Жестокие старые законы — от первобытных полудиких племен до ставших древней историей египетского или античного рабовладельческих обществ. Уверен, что в самой Германии при Гитлере можно было найти какую-нибудь, скажем, простую женщину, которой совесть не позволяла прельститься даже перспективой сделаться помещицей Салтычихой, которая смотрела недоуменно на то, что делается, как умные, казалось бы, люди словно с ума посходили — захотелось им, видите ли, грабежа и рабовладения! — и вздыхала: «Право, ум за разум у них зашел…»

По той мудрой справедливости, которой почти не бывает в природе, не

тем бы якобы умникам — неограниченную власть, танки и бомбовозы, а, право, такую женщину и поставить генеральным канцлером. Уж во всяком случае хуже бы не было. Во всяком случае.

Я мог бы привести пример уже не с воображаемой, а реальной женщиной — моей бабушкой или с моим дедом и вообще с множеством простых людей, среди которых проходило мое детство. Дед читал газеты по складам, а бабушка вообще не умела читать. Но когда началась великая кампания коллективизации, они оба сразу сказали: «Это уже было при крепостном праве. Из этого добра не будет». Они сами, рожденные детьми крепостных, понимали в пресловутом «аграрном вопросе» гораздо больше, я считаю, и Ленина, и Сталина, и всех авторов революционных съездов «по аграрному вопросу», хотя и слова-то такого мудреного не слышали. Тысячи умников, эрудированных, образованных, перечитавших фолианты по аграрному вопросу, изучавших историю аграрного вопроса, надорвавших голоса в речах по аграрному вопросу, в конечном счете не сумели, оказывается, ничего лучшего сделать, как фактически вернуться к государственному крепостному праву. Только разукрасили его гирляндами словес, вознесли на призрачный постамент абстрактных добрых намерений.

Оставим в стороне циников, которые прекрасно знают, что делают, а красивыми словами и ссылками на добрые намерения только маскируются. Это особый вопрос. Меня в данном случае интересуют те утописты-преобразователи, которые искренне верят, что их утопии хороши. Тот же Гитлер — он верил, он жизнь отдал ради добрых намерений, питая их, правда, своеобразно.

Но когда наконец человечество до конца поймет, что общие «добрые намерения» — это не аргумент, никакое не доказательство и ни в малейшей степени не резон? Может быть, детям с малых лет, с самого первого класса школы надо бы объяснять, что слишком многими добрыми намерениями вымощена дорога в ад? Что сами по себе добрые намерения — это ничто, дым, пустой звук.

И далее: что может быть превеликий ум, который преспокойно заходит за превеликий разум. А если он еще зиждется на стальной вере в правильность своих добрых намерений, то это беда. Беда самого фанатика, если он живет один со своим фанатизмом. Беда семьи, если он заразит свою жену. Беда государств, всего человечества, если заражаются миллионы или сотни миллионов. Своего рода эпидемия. Совершенно точны названия книг Карела Чапека «Белая болезнь» или Альбера Камю «Чума». Немецкий фашизм получил образное название «коричневая чума». Но в свое время, еще раз подчеркнем, она казалась самим больным ею такой научной и конечной истиной, и аж лопалась от благих намерений, и шла к сияющему будущему.

Под такой циклопической пирамидой совсем потонул обыкновенный простой здравый смысл. То, что называют «мудростью».

Бывают люди ученые-преученые, а все же глупы? А могут быть совсем неученые и даже неграмотные, а мудрые? Про таких поговорка: «Ума палата, а глупости — саратовская степь».

Одна из кардинальных ошибок вот таких людей та, что они никак не понимают простой вещи: жизнь невозможно уложить в схемы. Как бы хитро, как бы, казалось, логически прекрасно ни была оформлена любая схема в голове ли, на бумаге, жизнь оказывается все равно неизмеримо сложнее. Диктаторскими методами можно внедрить в конечном счете любую схему на ту или иную продолжительность во времени. Это приносит обычно массу страданий, массу преждевременных смертей. И зачем?

Та же, скажем, коллективизация. Сколько людей обездолили, погубили 10 миллионов, по словам самого Сталина в беседе с Черчиллем, — и внедрили схему. Внедрили. Научно, преучено, с блистательным добрым намерением, чтобы наступило всеобщее благо-преблагосостояние, и слова насыпали, как из рога изобилия: «для блага народа», «на рельсы научного земледелия», «радостный труд без эксплуатации», «воспитание нового человека», «простор для широкой механизации» и так далее и так далее, в результате это изобилие вышло, да только изобилие — страданий.