На тихой Сороти

Чудакова Валентина Васильевна

Ешь и в постель. Живо. Не гримасничай. Разогревать не стану. Кто зевает, тот воду хлебает. В другой раз и этого не получишь.

Я, обжигая пальцы, чистила вареную картошку к завтраку. Тони не было дома — ушла в очередь за хлебом. Галька и Вадька еще сладко спали. Я и половины нормы не начистила, когда на кухню ворвалась Люська и заорала:

Айда! В Михайловском чудо!

Тише! Мелкоту разбудишь. — Я почему-то не поверила Люське, поэтому спросила почти равнодушно:— Какое еще чудо?

Чудо-юдо-рыба-кит! —

выпалила скороговоркой Люська и округлила и без того совсем – круглые глаза.— Кымбайн там работает! Кым-байн! Понимаешь?

Да, это действительно чудо, если Люська не врет. Слыхала я про комбайны и от деда и от учителя Петра Петровича. «...И придут на поля без межей умные машины — комбайны и будут убирать хлеб: косить, молотить и веять — все враз. Подставляй мешки, мужичок-хлебороб!..» (Как в сказке.)

— Ну чего рот раскрыла?—Люська приплясывала от нетерпения. (Пожалуй, не врет...) — Идешь, что ли? Еще ж Динку с Надькой надо кликнуть! Всё прозеваем!

Я с досадой кивнула на дымящийся чугунок:

Работа вот... А то Тонька задаст...

Давай живей! Помогу.

Дуя на горячие картофелины, то и дело роняя их на пол, кое-как дочистили.

Люська первая ринулась к двери:

— Бежим.

Едва только мы гаркнули под Динкиным окном про комбайн, она вылетела на крыльцо с куском хлеба в руке. Дожевывала на ходу.

А вот Надьку едва добудились. Ее опередили проворные на ногу тетки. Обе разом выскочили на крыльцо. А за ними лохматая Дэля.

– Что орете спозаранок, горластые!- закричала на нас Надина старшая тетя.

— Какие-то ненормальные! — возмутилась младшая.

«Гав-гав-гав!» — заметалась Дэля. Переполох, да и только.

Надя-копуша собиралась не менее четверти часа Тетки не отпустили ее без завтрака.

Пыхтел и рокотал трактор — путиловский «фордзон». Медленно на прицепе тащил поперек ржаного поля огромный комбайн, будто маленький козел вел в поводу слона. Чикали, срезая рожь, прицепленные к комбайну косилки. Шуршали механические грабли, загребая в нутро комбайна целые вороха колосьев. В самом комбайне ритмично постукивала молотилка, выбрасывала назад пустую солому — четыре молодухи едва успевали отгребать.

Сверху, из узкого жестяного раструба, непрерывным ручьем текло обмолоченное зерно. На двуконной телеге с высоким кузовом, застланным брезентом, четыре парня подставляли под хлебную струю мешки. Наполнив, проворно завязывали и сбрасывали на жнивье, как сытых поросят.

Мы разинули рты. Вот оно, чудо-юдо, Люськин «кымбайн» — и швец, и жнец, и на дуде игрец!

За штурвалом трактора — важный парень в голубой футболке. Рядом с ним — пионервожатая Катя Соловьева в красной косыночке.

Комбайном управляет пожилой дядька в синей рабочей блузе-толстовке. Глядит строго, зорко, как часовой с вышки.

Народу

на поле — что на ярмарке. И шум как на ярмарке. Зрителей в пять раз больше, чем работающих.

Путаются под ногами мальчишки: галдят, свистят, орут. Не обращают внимания на тычки и подзатыльники.

— Господи Иисусе! — крестятся старушки. — Помилуй нас, грешных...

Судачат старики:

Кум, а божье ль это дело? Где ж это видано, чтоб этак над хлебушком изгаляться?..

Молчи, кум. Не нашего ума дело.

Гляди да помалкивай.

— Ах, шишок банный! Так и порет, так и шьет...

— А огрехи-то оставляет!..

– Ништо. Старухи серпами подберут.

Ковыляет по полю потный, счастливый председатель Михайловского колхоза. Смешит честной народ:

— Бабоньки, молодушки! Шевелись, мои душки! В шелка-бархаты разодену. Каждой по швейной машине куплю! Старушкам чайную отгрохаю!

Хохочут веселые бабы-молодухи, знают — у председателя в кармане блоха на аркане, а в Госбанке на колхозном счету пока ни гроша.

– Мужички, наддай! Ресторацию построю. Раковарню заведу. Пей от пуза пиво — закусывай раками!

— Ха-ха-ха-ха!

– О бес хромой зепает!

Будешь зепать. Одна ж эта чуда на весь район. Завтра уйдет—поминай как звали.

Подводы с тугими мешками идут в деревню обозом. В конских гривах — красные ленты, над дугами— флажки. Порожняком возвращаются вскачь. Молодежь поет новую песню про пятьдесят тракторов. Правда, трактор на поле пока только один, но все равно это похоже на небывалый праздник,

Я тычу Надю в бок:

— Гляди! Как на толоке!

Кто-то мне отвечает из зрителей:

Лучше, чем на толоке. Толоку сегодня собрали, а завтра ее уж нет. А колхоз — он. навсегда! Навечно.

Ври больше!

Молчи, контра!

И тут я увидела свою мать и на всякий случай спряталась за широкую спину какого-то бородатого деда.

Мать в синих шароварах, заправленных в русские сапоги, в белой блузке с закатанными рукавами, простоволосая, с брезентовым портфелем под мышкой легко шагала по жнивью, направляясь к комбайну. Лицо сердитое. (Хорошо, что я спряталась.) На ходу она вырвала с корнем пучок несжатых комбайном колосьев.

Рядом с моей матерью важно вышагивает молодой агроном Валентин Кузнецов. Тоже с портфелем. А чуть позади — секретарь райкома Федор Федотович Соловьев, Катин отец. За ним внук деда Козлова ведет в поводу четырех оседланных коней.

Толпа расступилась, пропуская начальство. Мать прошла в трех шагах, не заметив меня. Зато Валентин увидел и подмигнул веселым черным глазом. Я приложила палец ко рту: «Не выдавай!» Валентин улыбнулся и кивнул головой: «Не выдам».

Показывая рукой на огрехи, мать возмущенно говорила своим спутникам: