На тихой Сороти

Чудакова Валентина Васильевна

Ленька важничал в своей пограничной одежде. Сказал с пренебрежительной усмешкой:

— Не вашего ума дело, мелочь пузатая.

Он уселся рядом с Вовкой, достал из кармана галифе пачку папирос «Сафо», распечатал и, явно кому-то подражая, постучал мундштуком папиросы о пачку. Прежде Ленька в открытую не курил. Разве где за углом или в школьной уборной. Люська съехидничала:.

— Новую жизнь начинаешь?

Ленька, не удостоив ее ответом, предложил папиросу Вовке.

Не балуюсь,— отрезал Вовка.

Леня, не кури,— тихо попросила Надя. — Это

же вредно!

Пусть травится, обормот,— сердито сощурила глаза Дина.

Ленька обратился ко мне:

— Зин, закурим, что ли?

Я молча отвернулась. И Ленька не закурил.

— Где ж твои верные адъютанты? — спросил его Вовка Баранов.

Ленька беспечно махнул рукой:

— А ну их! — И вдруг во весь голос запел:

Погуляли, подурили —

До свиданья, девочки!

— Уезжаешь? — спросила его Люська.

Ага. В Псков. Учиться и работать там буду. Пограничники пристроили. Может, и до дела дойду.

Дойдешь, если милиция не остановит,— съязвила Люська. — Смотрите на него: деловой человек Леонид Захаров!

Шиш тебе,— ухмыльнулся Ленька.— Был Захаров да весь вышел. Я теперь Леонид Пушкинский! Ясно? Повторите, мадмуазель!

О, господи!

Уж лучше тогда Пушкин.

Хорош Пушкин — второгодник.

— И на третий, наверное, остался, атаман беглый

Ленька внимательно оглядел нас всех по очереди. Тихо сказал без улыбки:

Побить вас, что ли, на прощанье?.. Так ведь заплачете, бобики.— Он вытащил из кармана гимнастерки какую-то бумажку и потряс ею у Люськи перед носом:—-Читай, коли грамотная!— Бумажка пошла по рукам. «Леонид Пушкинский решением педсовета Пушкиногорской НСШ переведен в шестой класс без экзаменов..;» Подпись директора. Печать. Все честь по чести.

Как же так?—пожала плечами Люська. — Ты ж всю зиму не учился!

По-твоему, я сидел на заставе и даром хлебал пограничные жирные щи?.. Учился. Да еще как! И в наряд ходил. В собачник. С собачатами работал. Ох и цуцики!.. Век бы не расстался. Махонькие. Скулят. Посажу за пазуху двоих, а то троих—пригреются, сопят, как ребятишки все равно. Как возьмут на действительную— попрошусь в школу собаководов.

Лень, расскажи про заставу!

Но послушать Леньку не удалось. Откуда-то вынырнул Васька Мальков. Как всегда, озабоченный, рыжий чуб потный, веснушки блестят, как маслом смазанные.

— Вы что здесь делаете? — строго сощурил он зеленые глаза. — Почему не на площадке? Для кого я ее устроил? Пионерскими делами пренебрегать? Бездельничать?

— Нужна нам твоя площадка, как рыбе зонтик! — запальчиво выкрикнула Люська.

Васька ощетинился:

Что ты сказала?!

А то и сказала. Мухи там с тоски дохнут.

Правильно,— поддержала ее Дина. — Когда мы с Зиной «Овода» читали, так изревелись. А ты как тетерев: «бу! бу! бу!» — никакого впечатления.

Согласен. «Овода» надо читать не вслух. Вот сегодня «Чапаева» будем читать...

Читали! По три раза. У Зинки есть.

Можно и другое придумать...

Ты придумаешь! Опять заставишь Юрку Белкина про покойников да убийц

рассказывать» Надя вон боится ночью спать одна,— укорила я Ваську.
–

Да я-то при чем? Это ж Конан-Дойль!

А нам-то что?

Не хотим. В лагерь хотим!

До лагеря еще десять дней. Что ж, так и будете бить баклуши?

— Так и будем.

Кончилось тем, что Васька уселся рядом с Ленькой и тоже стал ожидать отправки бандитов. Подошли Ленькины адъютанты. Потом три старушки. Приковылял сторож Ефремыч. Приплелся Федька Погореловский. А к двенадцати часам у тюремных ворот стояла уже целая толпа. Васька возмущался:

— Вот что делает сарафанное радио!

Было очень досадно, что бандиты походили на обыкновенных людей. В особенности Пашка Суханин —рослый, сероглазый, кудрявый.

Это про него Динка сказала:

— Какой красивый!..

Динку чуть не побили. '

— «Красивый!» — передразнила Люська. — Разве враг может быть красивым?

Пашка держался с достоинством. Казалось, он кого-то высматривал в толпе народа. И не было в Пашкином пристальном взгляде ни лютой злобы, ни ненависти— одна почти нечеловеческая тоска. (Вот чудо-то! Мне вдруг стало его жалко.) Он молча поклонился на три стороны и покорно уселся в телегу, спина в спину с Захарихой.

Прокоп Козлов держал себя как юродивый на церковной паперти. Плакал и непрерывно кланялся:

— Прости, народ православный! Каюсь, братцы! Каюсь, сестрицы! Прости, родимый тятенька!

Но Прокопова тятеньки в числе зрителей не было. Не пришел дед Козлов проститься с сыном. Выдержал характер. Захариха сидела как сыч, втянув голову в плечи и вперив горящий взгляд в одну точку, кусала губы. Кто-то из женщин в толпе громко охнул:

Лихо-тошно! Как глядит-то. Волчица! Право слово — волчица лютая...

Молчит, змея подколодная!

Ззхариха точно этого и ждала. Она вдруг увидела Леньку и закричала, захлебываясь слюной:

— Пр-р-род-линаю! Отрекаюсь! Гаденыш, нет у тебя матери! Подохнешь подзаборником...

— Замолчи! — крикнул ей Петя-футболист.

Захариха не унималась. Вдруг начала безобразно ругаться. Пашка-атаман, качнувшись вперед, рывком откинулся назад, ударил Захариху спиной так, что она едва не перелетела через грядку телеги. В толпе засмеялись.

Большая и нескладная, видимо пожарная, телега, густо окруженная конвоем, тронулась. И пока не скрылась за поворотом улицы, люди молчали, как на похоронах. А потом вдруг все разом заговорили:

Пашка-то, гляди-ка, все Нюшку выглядывал. Дитенок у нее от Пашки. Жалко.

Кого? Пашку? Нашел кого жалеть! А если б он агрономшу насмерть застрелил? Ейные детки котята тебе, что ли?

А кабы не взяли его — одному только богу ведомо, чтоб еще натворил этот волк.

По крайней мере заживем теперь тихохонько-смирнехонько...

Нет уж, дед, нам смирнехонько ни к чему! Мы заживем так, что всем врагам будет тошно!

Толпа таяла медленно. Мы ушли от ворот тюрьмы в числе последних. Дома моя бабка приглашала деда Козлова в церковь: