На тихой Сороти
Шрифт:
Я возмутилась: . — Зачем нам поп?
— Что ж, по-твоему, поп — не человек? — рассердилась бабка.
— Человек, наверное. Да нам-то, воинствующим безбожникам, он зачем?
Умники,— заворчала бабушка.— Долой попов. Долой монахов. Так и рубят сплеча, непутевые.
Ты всегда за своих церковников заступаешься. А они —враги!
Так-таки все и враги? — усмехнулась бабка.
— Все до единого! — убежденно сказала я. — Тьфу ты, греховодница! Молчи лучше.
А я и так молчу.
Смолчишь ты, как же... — Бабушка еще долго ворчала. Жаловалась деду Козлову: — Сват, и. что ж это деется на белом свете? Гляди-ка: велик ли голик, а уже все прутья врастопырку. Ты ей слово — она два. А дальше что из нее будет?
Э, сватьюшка,
Бабка вдруг рассмеялась, махнула рукой:
— И то правда. Подогрей-ка самоварчик, языкастая.
Утром мы проводили бабушку на поезд. Укатила в свою Сергиевку моя беспокойная бабка. Не живется ей на месте: в деревне скучает без нас, у нас — по деревне. Вот и пойми...
После суровой снежной зимы весна пришла ранняя, яростная. Уже к середине апреля на окрестных холмах почти не было снега. По крутым склонам, весело журча, текли мутные ручейки. Между ореховыми кустами синели подснежники. Всюду проклевывалась острая яркая травка. Поселок с утра утопал в солнечных лучах, в нежной сиреневатой дымке. Грачи на Святой горе лениво орали от зари до темна.
Шла четвертая школьная четверть. Приближались экзамены. На последнем пионерском сборе Катя-вожатая объявила, что если ни один пионер не останется на второй год и если мы наберем не менее семидесяти процентов «хоров» и «оч. хоров», нашей дружине присвоят имя Александра Сергеевича Пушкина. Это была немалая честь, которую кроме нас оспаривали еще две школы: Вороничская — на реке Сороти и Рождественская — на Великой. Обе эти школы вызвали нас на соревнование. Наступили такие напряженные дни, что мы и весны не замечали. И редко, совсем редко собиралась теперь наша теплая компания. Надя боялась экзаменов по арифметике, а потому заново решала все решенные в течение года задачи. Динка тоже углубилась в учебники и почти совсем не показывалась на улице. Вовка Баранов мне сказал: «Берегись, староста, наступаю на пятки! Держу курс на похвальную грамоту». И тоже засел дома. Я не боялась экзаменов, но уступить первенство не хотела никому, в том числе и Вовке, и тоже взялась за повторение. Одна Люська по-прежнему меня мучила, ехала на «удочках».
Председатель дружины Васька Мальков, как наскипидаренный, метался из класса в класс: лицо потное, рыжая шевелюра — дыбом, а зеленые глаза — как сверла. Взывая к совести несознательных «удочников», председатель произносил речи: укорял, убеждал, требовал, угрожал и. созывал учком через день. На последнем заседании учкома я отчитывалась за Люськин «неуд». Стояла как пригвожденная к позорному столбу и сгорала со стыда под осуждающе-насмешливо-сочувствующими взглядами членов учкома. А Васька на меня наскакивал, как драчливый рыжий петух, точно это не Люська Перовская, а я лично получила «неуд» по труду, подвела всю дружину. Ведь это же надо умудриться — схватить «неуд» по собственной дурости! Люська не приносит на урок труда иголку и тряпку: ей, видите ли, не нравится обметывать петли и подрубать носовые платки. А кому это нравится? Любой бы из нас.с удовольствием постучал молотком, но что делать, если по программе мы должны шить. Мальчишки и те шьют да помалкивают.
Я долго думала, как быть с Люськой. Отчитывать ее бесполезно. Сделает невинные глаза и начнет издеваться: «Я ж несознательная. И ты, как староста, должна меня перевоспитывать». Посоветовалась я с Катей. Придумали Люське наказание.
Три дня школьные художники, в том числе и наша Дина, после уроков закрывались на ключ в пионерской комнате: то ли совещались, то ли работали. Точно никто не знал. И даже ушлая Люська ничего не могла пронюхать.
В субботу на большой перемене в школьном коридоре на самом видном месте появилась карикатура. На большом листе ватмана была изображена в красках маленькая школа и огромный пучеглазый рак. Угрожающе шевеля усами-шпагами, рачище пятился от школы назад, а на его спине задом наперед, как Иванушка-дурачок, сидела нахальная девчонка,
Люська вначале храбрилась. Напала на меня: обозвала зубрилкой, задавакой, зазнайкой. А потом разревелась, Никто ее не утешал, а учителя не спрашивали, в чем дело. Как будто так и надо. Вечером она пришла ко мне домой и мирно попросила:
Сними картинку...
А я, что ли, вешала? Иди к Ваське Малькову.
Да ведь он же меня без соли съест!
А ты «неуды» не получай — он и есть не будет.
На следующий урок труда Люська принесла две тряпки и две иголки: как миленькая обметывала петли, и очень прилично. Она все умеет, коли захочет, но вот только захотеть ей трудно. Очень удивилась Анна Тимофеевна, когда Люська без напоминания одной из первых сдала тетрадку с домашним сочинением.
Теперь у нас «неуд» в дружине — чрезвычайное происшествие, или «чепе», как говорит Васька Мальков. Получил «неуд» — на середину школьного коридора, на глаза всей пионерской дружины, носом к носу .с председателем. Небось сразу вспотеешь. Оратор Васька-председатель отменный: «...мы, строители социализма, выходим на столбовую дорогу жизни, а ты нам палки в колеса?!» И все в таком же роде.
Накануне Первого мая Тоня затеяла великую уборку. Всю квартиру перевернула вверх дном: каждый утолок мыла, чистила и скребла. Вадьку с Галиной она прогнала на улицу, не велела им до обеда носа домой показывать. Я было тоже навострила лыжи,— ненавижу никакие приборки и уборки. Но улизнуть на сей раз не удалось. Тоня сказала:
Отбегалась, матушка. Пора и честь знать. Для начала чисто-начисто протрешь оконные стекла, а там видно будет.
Да ведь мне же надо к экзаменам готовиться!
Ничего, это твоим мозгам передышка,— съязвила Тоня. — Чего стоишь? Бери тряпку. Да гляди на улицу не ляпнись, неуклюжая. — Тоня стояла на табуретке, поставленной на обеденный стол, и с высоты распоряжалась, как командир перед генеральным сражением. Сама она приготовилась мыть горячим щелоком наш дощатый щелястый потолок.
Я прикинула в уме, сколько же в пяти окнах стекол,— пятнадцать. От такой арифметики у меня заныло под ложечкой. На целый день хватит. Вот тебе и выходной. А ребята, наверное, уже собрались на горе Закат. Ждут не дождутся. Ведь теперь только по выходным мы встречаемся по-настоящему. В будни ни поспорить, ни посмеяться как следует некогда. А и хорошо же сейчас на горе Закат! И наплевать, что даже в тихую погоду там ветрено. Зато как дышится! Внизу — поселок, точно на блюдечке: домики кажутся совсем маленькими, игрушечными. И, как крошечные самолетики, гудят над горой майские жуки: «ж-ж-ж».
Я сделала уже половину работы, когда к нам явился Виталий Викентьевич. Тоня проворно слезла с верхотуры и заулыбалась. Библиотекарь поклонился:
Бонжур, сударыня. Мне передали, что вы хотели меня видеть.
Да,— кивнула Тоня.— Хочу с вами посоветоваться по важному делу. — Она чуть покраснела.
Я обрадовалась: наклевывалась явная возможность улизнуть. И в самом деле Тоня вдруг сказала:
— Зина, сбегай-ка на Лысую гору, нарви хвощей. Мочалку сделаю, двери мыть. Да гляди у меня — живо!
Обрадовавшись, я кубарем скатилась с лестницы и помчалась к Люське. Люська выскочила мне навстречу, едва не сбив с ног, заблажила на всю улицу:
Ура! Летом в Тригорском будет пионерлагерь! Анна Тимофеевна назначена директором. Катя — старшей вожатой. А Васька Мальков...
Откуда ты знаешь?
Не веришь? Спроси у папы. Честное ленинское, не вру! Чур, я буду фанфаристом!
Да хоть барабанщиком. Мне-то что? Сбегаем на Лысую гору? Хвощей надо нарвать. Тоне на мочалку.
Люська согласилась не очень охотно. Ее распирало известие про лагерь. Хотелось удивить ребят, а тут иди и собирай хвощи.