На тихой Сороти

Чудакова Валентина Васильевна

О том, как арестовали Захариху, мне рассказал Петя-футболист. Ее взяли вечером, когда она выпекала просфоры для церкви. Заперлась противная баба начисто: знать ничего не знаю, агрономшина девчонка облыжно оговаривает.

В Захарихиной избушке был произведен обыск, но ничего не дал. Зато на Лысой горе нашли потайную, хорошо замаскированную землянку-бункер. А в бункере были обнаружены остатки пищи и пустые водочные бутылки. А еще там нашли плетеную кошелку. Ту самую, которую я видела у Захарихи. В больницу мне принесли сразу три кошелки, но я опознала именно эту, с размочалившейся ручкой. Так прямо и сказала без колебаний: Захарихина!

А Захариха: врет девчонка. Не моя. Интересно: кому поверит следователь Пузанов? Мне или Захарихе?..

Значит, бандиты скрывались в этом бункере, совсем рядом с поселком, под носом у милиции. А их-то искали-разыскивали по всему району, по всем лесам глухим и холмам дальним!.. Вовремя ушли,— Захариха предупредила, когда я ее спугнула. Теперь опять ищи-свищи.

Петя-футболист уверенно сказал:

— Не скроются. Найдем. Пограничники в это дело подключились.

Он вроде бы испугался, что лишнее болтнул. Стал меня предупреждать:

Гляди язык не распускай. Никому ни-слова.

Что я тебе — болтушка, что ли?

Нога меня не особенно беспокоила, но в больнице было тошно. Длинный день тянулся, казалось, бесконечно. Мне очень не повезло. Когда меня привезли, как на грех не оказалось ни одного свободного места, и меня положили в каком-то крошечном чулане, наскоро приспособив его под одиночную палату. В палате было так тесно, что здесь с трудом поместилась узкая больничная койка и впритык с нею табуретка. И все. И никого рядом. Одна как перст. Ночью тут было душно, и я просила дежурную няню не закрывать дверь, ведущую в общий коридор.

Каждый день после уроков приходила верная Люська, по-прежнему влезая в окошко. Она приносила ириски с маком и последние школьные новости.

Вовку Баранова назначили старостой класса. Временно, пока я болею. Я поморщилась, но ничего не возразила. Раз временно — пусть. А Васька Мальков, будущий лагерный вожатый, совсем ошалел: так ребят зажал— дыхнуть свободно не дает, все какие-то дела придумывает. Такой начальник — не пикнешь. Он, поди, и в лагере задаст нам жару.

И во второй раз пришлось мне поморщиться. Анна Тимофеевна объявила всему классу, что меня, как ударницу учебы, педсовет решил перевести в шестой класс без экзаменов. А вот насчет похвальной грамоты— ничего пока не было известно. Наверное, не дадут. Раз без экзаменов, значит, без труда — за что ж тут награждать? Все это я понимала, но все равно было обидно. Ведь я же нисколько не боялась экзаменов. Наоборот, ждала их как праздника. Выходит, зря ждала. Зря все повторяла, чуть ли не наизусть выучила. Я не могла скрыть досады. А Люська подливала масла в огонь — завидовала:

Ну до чего ж ты везучая! Надо же, без экзаменов! Вот счастье-то привалило. Да еще и в герои попала!

Не велик героизм катиться с крутояра, когда тебя хорошенько пихнут...

Люська ехидно прищурилась:

Не представляйся. Сама небось пыхтишь от гордости. Как же — прославилась. Вон Васька Мальков собирается о тебе заметку писать в «Ленинские искры».

Еще не легче,— всполошилась я.— Люсь, поговори с ним, пожалуйста. Не хочу я! Ведь если он |все опишет, как было, на весь свет опозорит! Скажут, не герой, а дура губошлепая. Уговори Ваську!..

Уговоришь его, как же. С Васькой разговаривать все равно что жевать мочало — начинай сначала.

Люсь, а ты попробуй!

И пробовать нечего. Я наперед знаю, что он скажет. «Страна должна знать своих героев!»

Я еще долго упрашивала

Люську, прежде чем она согласилась на переговоры с Васькой. Решили мы с нею так. Если ее разговор не поможет, напустим на Ваську Тоню. Тоню Васька не переговорит, если даже пуд соли съест. Я успокоилась.

Несколько раз заходил ко мне следователь Пузанов. Теперь уже один, без Анны Тимофеевны. Я к нему привыкла, потому что он разговаривал со мной, как со взрослой,— уважительно, спокойно и даже вроде бы советовался: «Как ты, Зина, думаешь?» И мне не казалось обидным, что он все время спрашивает об одном и том же: о Лысой горе, о встрече с Захарихой и о том, как мы зимой видели у нее Пашку Суханина. Это он делал не потому, что не верил мне, а так было надо по следственной науке: доверяй, но проверяй. Так он мне и сказал.

Однажды товарищ Пузанов меня предупредил, что он приведет ко мне Захариху на очную ставку. Мне очень не хотелось ее видеть. Но следователь сказал: «Надо, Зина. Это очень, очень серьезно». Ну что ж делать, раз очень серьезно. Придется стерпеть.

Захариху привел молодой милиционер и усадил ее на мою единственную табуретку, вплотную к кровати. Я старалась на нее не глядеть. Но все равно чувствовала себя не в своей тарелке. Захариха так и сверлила меня глазами, налитыми лютой ненавистью. Она попыталась со мной заговорить, но милиционер прикрикнул: «Молчать!» И я очень обрадовалась. Не о чем мне было с нею разговаривать. Когда пришел Пузанов, он сразу заметил, что я боюсь Захариху, и велел милиционеру переставить табуретку за порог палаты. Мне сразу стало легче. И когда следователь уселся на край моей постели, я ему благодарно улыбнулась.

Очная ставка была долгой, утомительной. Заха« риха зарядила одно: «Вреть! Вреть! Вреть!»

Покажите правую руку! — приказал ей следователь. — Что это у вас?

На грабли садовые, малые, напоролась ненароком,— ухмыльнулась Захариха.

А на самом деле это был шрам от моих зубов. Все передние зубы —нижние и верхние — так и отпечатались, как лиловатая подкова.

— Врете вы! Это я вас цапнула, когда вы меня начали душить,— сказала я.

Или Захарихе надоело запирательство, или она. просто не выдержала, как вдруг взовьется:

— Ах ты змееныш! Зря я тебя совсем не придушила.— Она начала так скверно ругаться, что товарищ Пузанов приказал ее немедленно увести.

На том и кончились мои допросы. Да я больше ничего и не знала, кроме того, что рассказала.

Уходя, следователь погладил меня по голове, пошутил: «Ничего, за битого двух небитых дают. До свадьбы заживет». Ушел. А мне еще долго было не по себе. На потолке, на стенах, на двери чудились Захарихины нечеловеческие, налитые лютой злобой глаза. Только теперь я поверила, что Захариха могла меня удушить, убить. И мне стало страшно задним числом. Тетю Пашу-санитарку было звать стыдно. Я закрылась с головой серым больничным одеялом и лежала так долго, ни о чем не думая.

Развлёк меня библиотекарь Виталий Викентьевич Сошальский. Он пришел в новой черной сатиновой рубашке, вышитой по подолу и рукавам колосьями и васильками. Притащил две большие связки книг — сочинения Тургенева и Лескова. Я очень обрадовалась. Вот когда начитаюсь вволю! Виталий Викентьевич чудил. Вдруг заговорил со мной по-немецки:

Гутен морген, фройляйн!

Гутен таг! — пряча улыбку, вежливо ответила я. И началась веселая игра.

Вас ист дас? — Длинный белый палец библиотекаря нацелился на окно.