На том берегу
Шрифт:
— Так-то оно так, — услышал я в ответ, — но тут дело такое… — Старик призадумался, похоже, прикидывая, не на его ли это счёт было сказано про добрых людей и про крышу над головой. — Прежде бы надо узнать, кто ты таков, коли явился к служебному, стал быть, лицу? И почему — запросто так? Запросто так нонче никто никуда не ездит.
— А разве нельзя, отец, просто так — взять и приехать к тебе в гости?
Он пристально и долго глядит на меня, словно перебирает в старой своей памяти всех возможных гостей, говорит рассудительно:
— Запросто так даже в гости не ездят… Ничего не происходит запросто так, во всём свой смысл, свой резон должен быть. А мне гостей ждать откуда?
И я пошёл, оставив старика-обходчика в нелёгком раздумье о странном пассажире, который невесть зачем пожелал сойти на этом полустанке. И хоть не близкой, но лёгкой и светлой показалась мне тогда незнакомая тропинка до деревни Славново. Не зная ещё ничего про сурового старика, я шёл и придумывал про него разное. Как легко, думал я, было ему сесть однажды на поезд и уехать куда-нибудь отсюда, хочешь — в ту, хочешь — в другую сторону. В самом деле, ну что за жизнь у него: живёт, похоже, один-одинёшенек, даже собаки не видно при нём, та бы хоть полаяла… Живёт, и ни с места. Зачем-то усы отпустил, а кто их у него видит, усы-то? До ближней деревни — идти да идти… А ведь что-то держит его здесь? Но что? Долг? Привычка? Может, память о чём-то?
…На столе у председателя колхоза мои документы. Объясняю, что я из газеты, хотел бы познакомиться с интересными людьми, с тружениками колхоза. Для газетного очерка, мол, собираю материал.
— Так-так, — разглядывая моё удостоверение, приговаривает председатель, — интересных людей ищете? Это хорошо. Только чего же их искать-то, небось не грибы в лесу. По-своему, я так считаю, всяк интересный. Со станции шли, небось встретили… Старик там, с усами, гусаристый такой… С него хоть и начинай. Самый что ни на есть в нашей округе ветеран, сорок лет при дороге наш Жених. Хоть не в колхозе, а всё одно свой, нашенский. Без него б нам…
— А почему Жених? — тут же цепляюсь я. — Из-за усов, что ли?
Он исподлобья, с хитрецой смотрит на меня: мол, больно ты прыткий, тут же тебе всё и расскажи! Неопределённо пожимает плечами, говорит уклончиво:
— Да я и сам, признаться, толком не знаю. Жених и Жених… Может, и впрямь из-за усов…
По глазам, по хитроватой усмешечке вижу: что-то знает председатель, определённо знает, да сказать не хочет.
И только потом, оказавшись в гостях у Александры, доярки колхозной, услыхал я эту историю.
А в доме Александры была большая радость. Оказалось, что следом за мной пришёл в деревню почтальон и принёс вчерашние газеты, а в них правительственный указ и список награждённых. В правлении прочитали и ахнули: «Нашу Александру орденом наградили!»
Побежали по деревне с газетой, и вот уже сама Александра к правлению идёт. Лицо у неё скуластое, обветренное, волосы светлые выбиваются из-под платка, на глаза лезут, и от смущения на людей не смотрит, всё под ноги. Она долго топчется у порога, сбивает с валенок снег голиком, наконец входит в кабинет к председателю. Да не одна, по бокам ещё двое — дети Александры, Сашка и Лида. Лида держится обеими руками за полу мамкиного пальто, стреляет по сторонам глазами. Сашка, старший, — самостоятельный, без стеснения развозит под носом длинным рукавом.
— А я ведь в гости звать пришла, — решительно говорит Александра, — раз уж такое дело… И тебя, Марья, и тебя, Пётр Матвеич, — с бригадирши, с председателя она переводит взгляд на меня, — и вас, не знаю, как величать, тоже, стало быть, приглашаю…
И вот уже тесно, шумно за столом. Александра, раскрасневшаяся, всё хлопочет,
— Ой, да что ж это вы! Не едите, все так сидите. Марья, ну ты-то поддержи.
— Да я и рада бы, — смеётся бригадирша, — так ведь не подносит никто.
А хозяйке всё не сидится за столом: то огурцов подаст солёных, то подложит капусты квашеной… А огурцы!.. Откусишь — по всей избе морозный хруст идёт. А рядом сала краюшка, белая, точно в инее, отливающая нежной розовостью на срезанных ломтиках, а в миске яйца куриные, не магазинного, диковинного размера — крупные и круглые, лежат горкой, как снежки, заготовленные на великую рать перед снежным боем.
В просторной кухне, поодаль от русской печки, — новёхонький холодильник «Бирюса». Однако на стол подают из погреба — холоднее, ядрёней. Анатолий, муж Александры, то и дело ныряет туда, достаёт свои припасы. И под стать закускам, крепким и щедро посоленным, зреет разговор за столом. И каждое слово хоть бери в руку и клади в карман — до того желанно и непривычно радостно оно городскому слуху. «Это бы не забыть, — говорю я себе, — это бы запомнить…» И такая досада, такая злость на себя, что, как ни стараюсь, не могу говорить с ними такими же словами, которые кому-то из них вдруг захотелось бы приберечь для себя.
— А вы небось глядите на нас и диву даётесь? — это Мария, бригадирша, ко мне обращается. Она давно уже приглядывается ко мне и говорит как бы с оглядкой, не забывая, что нездешний гость за столом сидит. — Ишь, мол, сказки плетут — про Кузьму да про Ерёму! А я вам так скажу: не будь Кузьмы нашего — не сиживать бы вам с нами за этим столом. Проехали бы мимо и не узнали, что есть на земле деревня такая, Славново, что проживает в ней знатная на всю область доярка Лександра Новикова…
— Да что ты всё обо мне, — перебивает её Александра, — ты ж про Кузьму начала. Объясни человеку, почему Женихом-то его зовут?
— А потому что жених и есть, самый форменный…
Она сидит против меня, облокотившись одной рукой о край стола, подперев кулаком подбородок, глаза у неё светлые, будто выцветшие от времени, от долгих прожитых лет, и кажется, что перевидели эти глаза так много всего, что словами обо всём и не расскажешь — не хватит слов, и надо вот так глядеть в них и слушать, слушать и глядеть.
И я услышал эту историю…
Оказывается, было время, когда поезда не жаловали этот полустанок даже минутной стоянкой. И пассажирские, и товарные — все мимо шли. В ту пору и Кузьма был совсем не тот. Он выходил из своей сторожки встречать составы, как на свиданье с невестой: лихо подкручивал свои гвардейские, совсем ещё не седые усы, заламывал форменную фуражку на макушку, так что кудри чёрные развевались по ветру — стоял этак, подбоченясь, с флажком в руке. В грохоте колёс, в беспрерывном мелькании вихрем проносился мимо состав, на короткое мгновение возникали в квадратах окон чьи-то лица — разгляди их попробуй!
Но Кузьма углядел однажды, будто кто-то помахал ему рукой из окна скорого. Казалось бы, ну и что тут особенного — кому-то из пассажиров вздумалось помахать от скуки рукой, но Кузьма и другое успел увидеть: окно, из которого махали, приходилось аккурат на то купе, где проводницы обитают. Вот это и озадачило.
Положенным часом тот же скорый возвращался обратным рейсом, и так же быстро мелькали вагоны, и так же лихо был закручен у Кузьмы чернявый ус, и опять — тут уж и вовсе не до шуток — над приоткрытым окошком в третьем вагоне выпорхнула и затрепетала белокрылым голубем девичья ладошка. Но и другое успел увидеть на этот раз Кузьма в том окне — улыбающееся лицо девчонки-проводницы. Чему она улыбалась? Может, что-то хотела крикнуть ему да не успела?