На том берегу
Шрифт:
В тот вечер, как обычно, они возвращались домой пешком. С некоторых пор, после того как у Васильева прихватило сердчишко, он, не на шутку испугавшись, внимая совету врача, стал аккуратно выгуливать себя. Тогда они и взяли за правило: что бы ни было, снег ли, мороз, лень-матушка или усталость — никаких троллейбусов, никаких трамваев! Только пешком. После работы забегали к матери, упаковывали Алёшку в тёплую мерлушковую шубу, закручивали его шарфом, сажали в санки и тянули их с Алёной попеременно. Иногда, под хорошее настроение, дурачились по дороге, и Васильев, забывшись, случалось, пускался с санками бегом. Алёшка визжал от восторга, требовал катить его
Но случались и другие прогулки. Как в этот вечер. Что-то не заладилось у них днём. А может, утром. Кажется, он попросил её забрать сына и ехать домой без него. Кто-то из сотрудников его отдела, а может, из сотрудниц, отмечал день рождения, и Васильев был приглашён. Об этом он и сказал ей утром. А она промолчала, сделала вид, будто ей всё равно — где и с кем её муж собирается развлекаться.
— Ты поняла, о чём я?.. — Молчаливая реакция жены почему-то неприятно задела его.
— Я поняла, — в тон ему ответила она, — чего ж тут не понять… Хотя, как мне кажется, существуют какие-то правила… Нормы приличия наконец… Женатого человека неприлично приглашать одного в гости. Мужчина, уважающий себя, — она с вызовом взглянула на него, — и свою жену, вправе отказаться от такого приглашения.
— Ты хочешь сказать, — всё больше раздражаясь, начал Васильев, но Алёна перебила его:
— Я уже сказала, а ты понимай и поступай, как хочешь. За сына можешь не волноваться.
Ни на какой день рождения он не пошёл. Решил: пусть ей будет хуже! Сама же изводиться начнёт, а потом будет заглаживать перед ним свою вину — такое не раз уже было.
Но как-то всё обошлось, как, впрочем, не раз уже обходилось. Радостная, без тени удивления на лице, будто ни на минуту не сомневалась, что именно так он и поступит, Алёна встретила его и тут же, в прихожей, одевая Алёшку, о чём-то неестественно громко переговариваясь с матерью, шепнула Васильеву:
— А я сухого вина купила.
Вся хитрость жены была как на ладони, и Васильев, хмыкнув, спросил насмешливо:
— По какому поводу?
— А разве не повод, — снова шепнула она, покаянно склонив голову к его плечу, — любимый муж домой вернулся.
И Васильев дрогнул, заулыбался.
И всё было бы хорошо в тот вечер. И погода была чудесная — лёгкий морозец со снежком, медленно кружащимся в свете уличных фонарей, и эта прогулка по затихающим вечерним улицам, а впереди был дом, своя квартира, которую они получили совсем недавно и так счастливо обживали теперь, пусть небольшая, однокомнатная, пусть далековато от центра, но зато своя, и можно вот так, как сегодня, вернуться домой, уложить Алёшку в кровать, а потом сидеть на кухне, за маленьким столиком, пить вино и разговаривать, забыв все эти мелкие пустяковые обиды, и никуда не торопиться, потому что завтра суббота, и весь день, даже два дня они будут вместе, втроём. И ей, Алёне, не надо больше ничего. Был бы Алёшка здоровенький, был бы Васильев, любимый муж, рядом. Что же ещё? Сапоги новые купим, пальто весеннее тоже — это не главное, это мелочи жизни. Важно, что они вместе, они семья, и у них всё хорошо…
И Васильеву было хорошо в этот вечер. Он шёл и похваливал себя за то, что не пошёл на этот дурацкий день рождения.
Они пересекли улицу, по которой ходили трамваи; Васильев, оглядевшись, потащил санки с Алёшкой на тротуар и тут увидел: в стороне, возле трамвайной остановки, сбившись в кружок, стояли люди. Любопытство поманило Васильева, и он решил подойти, посмотреть, что там случилось.
— Идите, — сказал он Алёне, — я догоню вас.
И подошёл. И раньше чем сумел протиснуться между людьми, прежде чем сам увидел то, вокруг чего, кто охая, кто громко негодуя, жалея и ругая кого-то, толклись они, Васильев услышал, как кто-то рядом сказал:
— Собаку задавило. Трамваем.
— Насмерть? — спросил Васильев.
— Лучше бы насмерть, — ответил тот же голос. — Колёсами по передним лапам.
Но и теперь, поняв в чём дело, Васильев почему-то не отошёл, что-то подтолкнуло его вперёд, заставило протиснуться сквозь редеющую толпу. Почему-то ему хотелось самому увидеть всё это, увидеть своими глазами. И он протиснулся наконец…
Она лежала на снегу, неловко привалившись боком к стене, красивая и жалкая в своей беспомощности, лежала, поджав под себя перебитые лапы, а вернее, то, что осталось от них, и, похоже, не понимала того, что с ней стряслось. Ни крови, ни обезображенных лап, ничего такого ужасного, что предполагал и боялся увидеть Васильев, он как будто и не заметил. Может, потому и не заметил, что боялся увидеть. Но вот глаза… Такими печальными, такими горькими глазами глядела она на людей, столько отчаяния было в них, такое смятение в них творилось, что Васильев, вдруг уловив на себе её взгляд, потревоженный, тут же и отошёл прочь.
— Что там? — спросила его Алёна.
— Да так, — почему-то уклонился он. Печальный взгляд собаки, казалось, преследовал его.
— А всё-таки? Чего они там?
— Собаку задавило, — сказал он негромко, оглянувшись на присмиревшего в санках Алёшку. — Страшно смотреть.
— Кошмар какой-то! — ужаснулась Алёна и тут же потянула его за рукав. — Пошли поскорее… Не хочу, чтобы Алёшка видел всё это.
Подчиняясь ей, Васильев и сам прибавил шагу, и санки с Алёшкой покатились быстрее. Алёшка ожил, запонукал, радостно замахал руками:
— Но, но, пошёл! Полный вперёд!
Пробежав под это весёлое понукание метров пятьдесят, Васильев вдруг остановился.
— Слушай, — недоуменно спросил он у подбежавшей и задыхающейся Алёны, — с чего это мы подхватились? Чего ты, собственно, испугалась-то?
— А ты? — она никак не могла отдышаться. — Хочешь, чтобы Алёшка увидел этот ужас? На ночь-то глядя! Мальчишка и так психованный растёт, капризничает по любому поводу, а тут ещё эти страсти…
— А бежать-то зачем? — удивился Васильев. — Несёмся как ненормальные, будто за нами кто гонится.
— Я тебя не гоню, — сказала Алёна, — иди, как все нормальные ходят.
— Нормальные! — досадливо усмехнулся он. — Нормальные не полупили бы от чужой беды без оглядки.
— И не лупил бы!
— Будь я один, — притихшая давешняя обида вдруг снова зашевелилась в нём, — я бы…
Тут и Алёна не удержалась.
— Конечно, — сказала она, — среди нас ты один такой… чуткий, а мы, — она как бы призывала сына в союзники, — мы, стало быть, бесчувственные и безжалостные, нам никого на свете не жалко, чужая беда нас, по-твоему, не колышет…