На том берегу
Шрифт:
Отчего это, в самом деле? Может, и впрямь прикипела душа к этому малому островку, уцелевшему в мировом пространстве, при великом и постоянно свершаемом круговороте, при неукротимо живущей в человеке страсти — что-то вечно менять на земле, перекраивать, переделывать, осушать одно, затоплять другое, — может, для того и сохранившемуся посреди воды и неба, чтобы заманивать его, Павла Сергеевича, к себе, чтобы в другие дни, в отдалении, ему постоянно чего-то не хватало: может, именно этого тепла, этого света от костра, этой ночи с огромным, распахнутым во все стороны небом и звёздами над головой, под которыми он ощущал себя то беспомощным и потерянным, оказавшимся здесь после кораблекрушения, то счастливейшим из счастливых
И всё это свершалось здесь, в удивительной тишине, когда кажется, что себя самого, свою душу можно услышать и подслушать, как мысли созревают в слова, как приходят за ними то радость, то печаль, и всегда почему-то рядом, всегда друг за другом.
Вот однажды, скажем, случился счастливый улов и варилась уха у него, не уха — просто сказка. Сел один у костра и налил что надо в кружку, тут досада его и взяла: как же можно такую уху расчудесную хлебать одному! Так хотелось кого-нибудь угостить, да ведь некого — он один как перст на острове! И другая обида была — что никто, ни одна живая душа не узрела, как тянул он сегодня того леща, как возился с ним, бедолагой, покуда, и сам измотавшись в борьбе, не поддел подсачником и не выволок его, обессиленного, отливающего чернёным серебром чешуи, на песок. А потом, ухватив за жабры эту увесистую чушку, один-одинёшенек стоял на берегу и казался сам себе счастливым дурачком, напоминающим персонажа из серии популярных карикатур — заросшего бородой мужичка, кое-как прикрытого шкурой, одиноко стоящего под пальмой на крохотном островке.
И печальные приходили мысли: почему это так? Были, были рядом друзья, а теперь подевались куда-то, разошлись, разбежались кто куда. То ли жизнь развела, то ли сами к тому пришли, и теперь, жалей не жалей, это факт уже свершившийся, и назад ничего не вернёшь. Да и надо ли?
Но об этом — особый совсем разговор, больная тема, можно сказать. Для себя самого, если коротко, в двух словах, Павел Сергеевич сформулировал её так: разобщённость идей и душ… Что-то странное, неестественное, по разумению Павла Сергеевича, происходило нынче с людьми. Не в масштабе всего человечества — тут он смелость на себя не берёт — речь о нас, обо всех и о каждом в отдельности: что же с нами-то происходит? Почему так легко и так скоро, без печали, без сожаления, разрываем порой свои прежние связи, наши дружбы, наши привязанности?
Что-то детское, несерьёзное видел Павел Сергеевич в этом и всегда вспоминал одну сценку, однажды подсмотренную… Вспоминал морской берег и двух мальчишек на берегу, так спокойно и мирно играющих: в кулачки набирали мокрый песок и процеживали его сквозь пальцы, и над кучей песка, поначалу бесформенной, поднимались одна за другой остроконечные пирамиды, похожие на башни игрушечного дворца. Вот такое сооружение вырастало буквально на глазах у Павла Сергеевича, удивительно зыбкое, ненадёжное уже потому, что возникло оно на границе воды и суши, и стоять ему суждено было лишь до первой большой волны. И такая же зыбкость почему-то увиделась Павлу Сергеевичу в том на вид идиллически мирном согласии, с которым эти два загорелых мальчишки лет пяти возводили свой замок или дворец.
Он тогда не заметил и не понял, с чего это всё началось, — вдруг увидел, как эти двое, разъярённые, заводя, подстрекая друг друга — как и не было между ними ни мира, ни согласия, ни общей какой-то идеи, — молотили, разбрасывая ногами песок, и крушили безжалостно всё, что сами же сотворили. И случилось всё это раньше, чем набежала на берег большая морская волна…
Ну, а с ними-то что же случилось тогда? Без особой вражды, тихо-мирно, не успев ничего сотворить, даже памятника другу своему не построив, не подравшись,
Но тогда что же было? Пикничок на зелёной лужайке, где им всем было так хорошо, потому что все были молоды, потому что так сладко и весело им и елось тогда, и пилось, да и пелось, бывало, неплохо. А ещё говорилось и спорилось… Вот уж было так было! Отводили, бывало, душеньку, изощряясь в изящной и не очень изящной словесности, поломали копий за правду-матку, покричали, размахивая деревянными ложками над горячей ухой, было дело! И деревню родную российскую принимались, бывало, «спасать», и в рядах литературных, давно и незыблемо узаконенных кем-то, наводили свой, как казалось им, справедливый порядок, да и со своими, местного масштаба чиновниками управлялись за милую душу: увольняли одних, назначали других, всех судили направо-налево без суда, так сказать, и без следствия. И всё ради общего дела, всё во имя и на пользу отечества. И ведь были искренни в этих спорах, и летели, бывало, они над костром — раскалённые, как уголья, жаркие, как искры, слова. Улетали и таяли в тёмном небе.
А вчера в разговоре с Лерой он узнал, что дружки его прежние, мужички поволжские, тоже на остров решили наведаться. Подивился: с чего это вдруг их туда потянуло?
С Алёшкой договорились, что он придёт утром в гостиницу, будет ждать Павла Сергеевича внизу, в вестибюле.
В шесть утра спустившись в вестибюль, он сразу увидел его. Алёшка сидел в низеньком кожаном кресле, острые коленки в потёртых джинсах торчали, едва не упираясь ему в подбородок. Небольшой дорожный этюдник со сложенным штативом-треножником стоял у ног, возле кресла.
— Салют! — Павел Сергеевич, спускаясь по лестнице, поднял руку.
Они стояли, пожимая друг другу руки, этот коренастый, немолодой уже человек в «камуфляже» и в такой же пёстрой панаме со слегка призагнутыми вверх полями — подарок в знак примирения от майора Чернова, и долговязый этот парнишка, стояли, разглядывая друг друга, не решаясь переступить невидимый некий порог, разделявший их все эти годы, не осмеливаясь почему-то сделать ещё один, для обоих желанный шаг.
— Ну, здравствуй! — сказал Павел Сергеевич и не сдержался, обнял его за плечи и почувствовал, как подался ответно и прижался к нему Алёшка, как неловко уткнулся он носом растроганному Павлу Сергеевичу в плечо. Отстранившись, снова взглянул на него, попытался шуткой скрыть своё волнение: — А поворотись-ка, сынку!..
Алёшка заулыбался, сказал по-мальчишески восхищённо:
— Какой вы! — и глядел на Павла Сергеевича во все глаза, на его куртку с молниями, на эту панаму.
— Какой? — будто не понял Павел Сергеевич. Подойдя к стойке администратора, положил ключ и предупредил: — Если будут звонить из Москвы, сообщите, что вернусь только завтра. — И снова к Алёшке: — Так о чём ты? Ах, это! — уловив его взгляд, он надвинул панаму на брови, шепнул доверительно, направляясь к выходу: — Имеешь возможность обзавестись такой же. Хотя, хочется думать, там уже и без тебя обойдутся.
— А вы сами, — у Алёшки глаза загорелись, вы были там?
— Рядовая командировка, — признался Павел Сергеевич, — месяц всего. Но хватило для впечатлений.
Они вышли на улицу. Павел Сергеевич огляделся по сторонам: такси, заказанное ещё с вечера, поджидало их неподалёку от подъезда.
Усаживаясь в машину, поздоровавшись с шофером, он попросил.
— К цветочному базару, пожалуйста, потом на старое кладбище, а оттуда на речной. Хорошо бы к семи, постарайся, отец.
С любопытством взглянув на «нездешнего» пассажира, оценив и, похоже, поняв как надо принадлежность его отнюдь не курортной панамы, тот откликнулся: