На узкой лестнице (Рассказы и повести)

Чернов Евгений Дмитриевич

— Прошу в наши покои.

— Сначала на кухню, — решительно сказал Ермолай Емельянович. — У нас какая жизнь? Мы начинаем благоустраиваться с кухни. Во-от… — Он повел рукой. — Все сделал сам, кроме электроплиты, разумеется. — И он засмеялся. — Как, а?

Все, что находилось здесь, было сделано добротно, со вкусом, опытной, хорошо обученной рукой. Мойка и посудный столик у плиты, навесные шкафчики с легкой изящной резьбой по краям. Вообще все смотрится легко и весело. Именно весело.

— Беру на работу, — сказал Владимир Михайлович и обнял Ермолая Емельяновича за плечи.

Тот смутился, как юноша, и в свою очередь постучал согнутым пальцем по груди Владимира

Михайловича, по ордену Боевого Красного Знамени.

— Вот это коллекция, — сказал он.

— Пять лет собирал, с сорок первого по сорок пятый.

Гости занимали места за столом. На Владимира Михайловича они особого впечатления не произвели, не было в них живинки, все какие-то независимые, с какой-то холодной вежливостью и по отношению друг к другу, и по отношению к хозяевам. Может, впервые собрались вместе в таком вот составе? Рядом с ними Ермолай Емельянович казался суетливым. Очки его поигрывали неожиданными бликами. Седеющий бобрик волос тонким ручейком бакенов соединялся с круглой бородкой, где каждый волос тщательно подогнан и уложен. Время от времени Ермолай Емельянович теребил свою бородку, но когда отпускал ее, каждый волос тут же принимал прежнее положение. Хозяин весело подбадривал хозяйку: что есть в печи, на стол мечи, — и это когда стол и так ломился от яств. И странная получалась штука: удалое российское хлебосольство гармонично увязывалось с молчаливой и холодной компанией, где каждый смотрел строго перед собой.

— Мальчишки, девчонки, — закричал, вскакивая, Ермолай Емельянович. — Первый тост за нашего дорогого воина! За нашего защитника! За удачную службу! Пусть будет, как в песне: и с победою к нам возвращайся! Ур-ра-а!

Все не торопясь встали, с достоинством отодвинули стулья и, подняв стопки, стали терпеливо ждать, когда наступит их очередь чокнуться с Богданом.

— А теперь, — не унимался Ермолай Емельянович, — мы исполним марш.

И тут же он оказался у тумбочки, стоявшей в углу, сдернул малиновый бархатный чехол, и в ярком свете радужно засветились бесчисленные кнопки баяна.

— Богдан, падай за рояль!

Богдан покрутил головой, словно ослабляя воротник рубахи.

— Отец, ладно тебе, вставать неохота.

— Падай, говорю!

Ермолай Емельянович уже накинул ремешки, уперся бородкой в сомкнутые мехи. Баян был большой, он закрывал всего Ермолая Емельяновича, так что ноги начинались прямо от баяна. Богдан нехотя «упал», и они исполнили «Не плачь, девчонка, пройдут дожди» и песенку крокодила Гены.

Музыка всех расшевелила, гости стали меньше иметь в виду друг друга и навалились на еду.

А Ермолай Емельянович все не мог успокоиться. Он встал, взмахнул руками таким образом, словно это были крылья и он хотел взлететь. Все, конечно, заметили нетерпеливое взмахивание хозяина, застольный гул — откуда он только взялся, никто вроде бы и не разговаривал — утих, гости положили вилки.

— Фронтовик, орденоносец, дорогой наш гость Владимир Михайлович хочет сказать тост. Похлопаем, товарищи.

Все стали хлопать, и Владимиру Михайловичу ничего не оставалось как встать.

— Ну, что тебе пожелать, мой друг? — сказал Владимир Михайлович. — Не знаю, будет ли у тебя в жизни момент значительней этого. Отцы — выдюжили! Дети, будьте достойны их!

Владимир Михайлович ничего больше говорить не стал, он подошел к Богдану, поставил стопку и троекратно расцеловал его. Парень растерялся и покраснел.

Минул почти год, как проводили Богдана, и в душе произошло непонятное: что-то стало восприниматься по-иному.

Чем

больше проходило времени, тем отчетливей прояснялось у Владимира Михайловича ощущение — будто глаза у гостей были настороженные, и именно по отношению к нему. Настороженные, и все тут, даже с оттенком какого-то испуга. Особенно, когда он встал, чтобы произнести тост. Этот момент он запомнил хорошо. Встал он будто бы не тост произносить, а высказать претензии окружающим. Даже более того, сейчас ему казалось, что он является своеобразным укором всем собравшимся за столом: словно бы он сам себе определил судьбу, положил хлебнуть лиха сполна и наград накопил для того же самого — подняться на более высокую ступень и выделиться. Перед девочкой с золотой цепью на шее, перед мальчиком с блестящими, смазанными чем-то волосами. Этот мальчик улучил к концу минутку, подошел к Владимиру Михайловичу.

— Сила! — сказал он. — Наглухо! — Это он о наградах.

Парень, в общем-то, ничего, зачем только волосы смазывает.

А приходить такие мысли стали после внезапного и странного визита Ермолая Емельяновича. Как-то летом Ермолай Емельянович побывал в гостях у Владимира Михайловича. Был этакий стремительный набег поздно вечером и мгновенное исчезновение ранним утром. Что за дела?.. Поговорить даже толком не успели. Очень странное посещение. Вот и вспоминать начал, от случая к случаю, разумеется, и Ермолая Емельяновича, и Оксану, и Богдана, и проводы, и застолье, которое теперь почему-то представлялось грустным. Настороженные глаза гостей? Но это же глупости. Не может Владимир Михайлович точно помнить, какие там у них были глаза. Ни к кому он не присматривался, да и не мог присматриваться. Он чувствовал себя дома, а дома нормальные люди не выискивают поводы для анализа. Все это так… Но застолье у Ермолая Емельяновича припоминалось все чаще.

Владимир Михайлович даже вздрогнул, когда услышал спокойный властный голос:

— Ваши билетики.

Возле них стояла контролерша в черном мужском пиджаке с острыми длинными лацканами. На отвороте блестел не то какой-то юбилейный значок, не то служебный жетон. Она ловила «зайцев», и Владимир Михайлович подумал: судя по всему, это опытный «охотник».

2

Автобус огибал озерцо. Свет в салоне еле брезжил, было его ровно столько, чтобы пассажиры не садились друг на друга. Поэтому можно было разглядеть за окном очертания берега, такого пологого, что казалось — вода лежит прямо на земле огромной каплей. Подальше от края густой щетиной торчала осока, а в небесах все ярче разгорались звезды.

— Следующая наша, — сказал Володя, вставая.

Владимир Михайлович опять посетовал:

— Идем с пустыми руками, может, хоть где-то что-то раздобудем? Давай остановим такси, я слышал, у них бывают бутылки.

— Да бросьте… Мы пригласим их на завтра и скажем, чтобы тоже приходили с пустыми руками.

— А у нас, действительно, посидеть бы надо.

Они пересекли крохотную рощицу — пожалели строители, не вырубили, — поднялись в лифте на пятый этаж.

— А дом еще новый, — заметил Владимир Михайлович.

— Не такой уж новый. Когда мы заселялись, он уже стоял. А мы заселялись когда? Пять лет назад, вот и считайте.

— А сохранился… Надо же… И в лифте ни одной надписи.

— Кооперативный, не государственный. Присматривают за своей собственностью.

— Да-а…

Они нашли нужную дверь, позвонили. Хозяева жили, видимо, не суетно, сломя голову открывать не мчались. Но вот послышалось бренчанье дверной цепи, и в образовавшуюся щель они увидели Оксану. Дверь тут же захлопнулась и открылась по-настоящему.