На узкой лестнице (Рассказы и повести)
Шрифт:
— Видишь? А сами терпят. И народ не бедный — полковник в отставке…
— Ты бы им сделал. Для себя.
— Еще чего. Дурак, скажут, не хрена делать ему, скажут.
— Ну и пусть. Главное, ты сам перед собой…
— Сам перед собой, Пашка, штука тонкая, греет лишь, когда другие знают об этом.
— Значит, жизнь — показуха?
— Я этого не говорил. Смысл-то ее как раз — все для других. Мы с тобой даже, помнишь, беседовали на эту тему.
— Вот и сделай для других.
Никак, издевочка в неокрепшем голоске?
— Кхм, кхм. Не торопись. Полы — сам понимаешь, мелочевка. Наша задача шире: светлые здания возводить, растить пшеницу, запускать серебристые лайнеры.
— Так
— А при чем тут деньги?
— Так полы — это же бесплатно.
Григорий Константинович подумал, нахмурясь.
— Твои рассуждения понятны. Ответь-ка, пожалуйста: как по-твоему, есть какая-нибудь разница между ремонтом чужого пола и возведением прекрасного, самого что ни на есть Дворца культуры?
Пашка тоже подумал.
— Есть, наверное, — отчего-то с неохотою ответил он.
— То-то и оно, — Григорий Константинович засмеялся и потер руки; заскрипела не хуже половиц мозолистая кожа на ладонях. — Ладненько, пойдем есть да кофе пить. А там каждый за свое: ты в ванную и отдыхать, а я схожу присмотрю тебе одежонку.
На кухне стояло два одинаковых холодильника.
— Ты что, столько ешь? — удивился Пашка.
— Нет, сынок. Люди заблуждаются, думая, если холодильник, значит, обязательно еда. Вовсе нет. В одном я действительно храню продукты, а другой — для технических надобностей. Магнитофонную кассету, например, при комнатной температуре держать рискованно — быстро стареет. В «Науке и жизни» писали.
— А надо, чтобы долго жила?
— Конечно. Я делаю дубли. Какая песенка понравится, я ее записываю на две кассеты. Одну гоняю, а другую в холодильник. Уйду когда на пенсию, буду слушать, чем интересовался в молодости. Мысль-то понимаешь? Вторую жизнь проживу.
Пашка посмотрел на отца, Григорий Константинович — на сына. И у того и у другого были светлые синие глаза, одинаковые подбородки с ямочкой; один собирал мелодии на черный день, а другой не мог в полной мере оценить это в высшей степени полезное занятие.
Как только штамп в паспорте перестал быть символом законного счастья, он превратился в статью мифического кодекса, который закреплял право на страдание, узаконивал несоответствие жизни личной и жизни общественной. Траурный загсовский знак черным квадратным солнцем поднялся над горизонтом Григория Константиновича. Он связывал и лишал самостоятельности этот проклятый рисунок штемпельной краской. Такая чепуха, казалось бы… Да плюнуть бы на условности и вести себя так, чтобы жизнь приносила счастье. Время от времени Григорий Константинович вспоминал, что живет он один раз и когда умрет, никому не будет дела до его сегодняшних болячек.
Но Григорий Константинович был человеком государственным, и ему было вовсе небезразлично, что думают о нем живущие рядом. Нет, не Ксюша, естественно, не ее родные, а л ю д и…
Родители жены возвратились из командировки; несколько лет жили в Союзе, а года за два до развода снова отчалили. Григорий Константинович даже не поинтересовался — куда. С ними у него отношения не установились. Врач и врачиха и знакомились-то с холодком, а при редких встречах все больше молчали. У Григория Константиновича всегда возникало ощущение, будто бы они до их прихода вели оживленный разговор и были остановлены на полуслове. И теперь сидят, кивают, поддакивают, а сами все не могут отойти. Григорий Константинович чувствовал себя куда как не в своей тарелке, он даже разговаривал чудно, каким-то чудным былинным стилем. Мелькали в его речи уточнения. «А вот у нас на стройке…», но чаще: «А вот у нас в деревне…» Спрашивается, что такого мудрого мог он запомнить со своей деревенской поры? И деревня-то его родная стала пригородом, давно уже стерта
«Докторам этого не понять, — думал Григорий Константинович, без всякого удовольствия выпивая и закусывая. — Исчезающий ныне вековой сельский уклад». А доктора — хороши! Приехали из Африки, а поговорить не о чем… И удивительно: ничего они с собой не привезли — ни ковров, ни хрусталя, ни антиквариата какого-нибудь национального. Конечно, это не Григория Константиновича дело, но все равно, странные они люди.
А дома все было по-прежнему: вещи стояли на своих местах, Пашка учился. Ксюша работала. Когда она уволилась из строительного управления, семь лет отдала детскому саду воспитательницей — это из-за Пашки. Сын пошел в школу, и Ксюша переменила работу. К удивлению Григория Константиновича, она устроилась в музей краеведения. «Вот белая косточка, — с уважением подумал тогда Григорий Константинович. — Свое бере-от… Не на дорожные работы, а в музей». Кем она там — не знал; как взяли ее без высшего образования — не интересовался. Но полагал, что по блату, кто-нибудь из родителей. Родитель снимет последнюю рубаху, чтобы задобрить воспитателя.
Сейчас при виде этой начинающей полнеть женщины, лицо которой в домашних условиях каменело, делалось, как у статуи в городском парке культуры и отдыха, было удивительно, что когда-то она испытывала потребность играть на гитаре. С е м и с т р у н н о й!
Был период, когда он пытался растопить эту ледяную стенку: то духи принесет, то губную помаду, то еще какую-нибудь дребедень. И к праздникам, и просто так с получки. Она принимала их равнодушно, даже не рассмотрев как следует. Складывала в шифоньер. И Григорий Константинович прекратил это безрадостное занятие.
Отношения с Ксюшей ухудшились, когда Пашка пошел в школу. Григорий Константинович спешил на смену к семи утра. Уже начиная с осени, густая влажная темень была за окном. Григорий Константинович подходил к спящему сыну, поглаживал его голову, и всегда ему было грустно в эти минуты.
Уроки Пашка готовил вечером, Ксюша ему помогала. Она сидела рядом, подсказывала, поучала напряженным повышенным голосом, а если ребенок делал ошибку — кричала. Барабанные перепонки Григория Константиновича усиливали этот крик в десять раз.
— Нельзя ли поспокойней?
— Вот садись и занимайся сам.
С трудом сдерживая негодование, Григорий Константинович уходил на кухню.
— Нашелся указчик, — доносилось и туда. — Отец называется. Уделял бы ребенку внимание.
А он стоял у плиты и тихо страдал. И, как всегда в подобные минуты, спасительная мысль: уйти бы куда-нибудь… Но идти было некуда и не к кому. Не бродить же по улице просто так. Один раз подумал: может, в кино заглянуть? Но стало стыдно — не юноша, увы… Хорошо бы, конечно, с Пашкой сгонять в ТЮЗ, или в оперный на детский утренник, или, на худой конец, в парк, где на специальной площадке выставлена боевая техника времен Великой Отечественной войны. Но это ли главное? Задача отца направлять по правильному руслу мысли сына, а для этого клочок времени выбирается всегда.