На узкой лестнице (Рассказы и повести)
Шрифт:
— Какая радость, какое счастье, — стала говорить Оксана. — Мы так часто вспоминаем вас.
Владимир Михайлович обнял ее, Володя стоял рядом.
— Не вижу хозяина, — сказал Владимир Михайлович.
— Ермолай звонил, скоро подойдет, — ответила Оксана, поправляя прическу.
— Поди, из театра звонил?
— Нет, из мастерской.
— А при чем здесь мастерская, он же хормейстер, — удивился Владимир Михайлович.
— У него теперь хобби — он делает мебель.
— А мастерская откуда?
— Купили гараж. Пока машину ждем, он его приспособил под мастерскую.
— А телефон в гараже?
— О-ой, —
— Понятно, — сказал Владимир Михайлович; необычное выражение «господен дар» щекотнуло слух, но он тут же вспомнил, что Оксана из-под Лодзи.
— Вот, нагрянули, — сказал Владимир Михайлович. — Как-то неожиданно получилось. Мы хотели бы вас на завтра…
— Это чудесно, что неожиданно, — не дала договорить ему Оксана. — Мы не знали, что вы приехали, мы хотели сами сходить за Володей и его супругой. Видит бог, вы просто облегчили нашу задачу.
— Ну спасибо! А у вас в прихожей что-то изменилось. Только не пойму, что.
— Мы повесили два этих олимпийских плаката — Москва-80. Смотрите, какая прелесть. Один из учеников подарил Ермолаю. Какие сочные краски, правда? Какая глубина! Какая бумага! Видите, наша держава все может сделать, если захочет.
— Это уж точно, на то она и держава, — согласился Владимир Михайлович.
Плакаты были как плакаты, может, чуть поярче, но на то уж и олимпийский год. Однако внимание Владимира Михайловича привлекло другое, и у него сразу испортилось настроение.
Владимир Михайлович увидел свой подарок.
Это могло показаться невероятным, но это было так: кортик лежал на том же месте — у зеркала, перед пустыми флакончиками, рядом с сувенирной клетчатой расческой. И каким-то жалким казался он в своих потускневших, облезлых ножнах, среди всей этой парфюмерной роскоши…
Неужели до него никому не было дела? И места не нашлось достойней? Чертовски обидно…
Владимир Михайлович не умел скрывать свои чувства, лицо его поскучнело. И это тут же заметила Оксана, но, видимо, не поняла, в чем дело. На мгновение она сжала губы, и вокруг них образовались нити вертикальных морщинок — признак твердого решительного характера.
— Что же, дорогие гости, мы стоим в прихожей, — сказала Оксана. — Проходите, только не пугайтесь. Полный беспорядок. У нас большая радость. У нас Богдан вернулся.
И дорогие гости увидели: на кресле солдатский китель, а на телевизоре, рядом с цветами, форменную фуражку.
— Скоро придет, весь день где-то пропадает.
— Ну, поздравляю! — Владимир Михайлович снова сгреб Оксану и чмокнул в щеку. — Вот и прибыл воин на побывку.
— Представьте себе, Владимир Михайлович, насовсем. Комиссовали бесповоротно.
— Ты меня пугаешь, Оксана. Что случилось?
— Нашли язву желудка, а с язвой теперь не служат.
Наступило молчание.
— Очень странно, — наконец-то задумчиво проговорил Володя.
— Почему? — немедленно откликнулась Оксана, словно ожидала от него именно такой реакции. Но дальше продолжала спокойно. — Богдан очень нервный, врачи сказали — язва именно на почве повышенной нервности.
— Моя помощь не нужна? — спросил Владимир Михайлович. — Я все-таки чего-то стою на этой земле. До министерства дойду, но изыщем Богдану
— Спасибо, если понадобится, будем иметь в виду. А пока Ермолай разворачивается. Он же мужчина.
Сообщение Оксаны о болезни Богдана всерьез опечалило Владимира Михайловича. Что после этого значит мелкая обида. Подумаешь, не нашлось подарку места. В каждом монастыре свой устав, и переделывать его параграфы — пустой номер. Остался подарок в прихожей, значит, в этом доме так принято. А если так принято, значит — уважай!
Больные люди вызывали у Владимира Михайловича острую жалость. У самого-то здоровье железное, дожил до пятидесяти пяти лет и ни разу не лежал в больнице. Даже врача не вызывал ни разу. И войну прошел, в общем, благополучно, повезло. Но все вокруг лечились, охали, недомогали, доставали какой-то лекарственный дефицит, отваривали травы. И никогда ни у кого он не видел конечных положительных результатов. В разговорах Владимир Михайлович любил сравнивать человеческий организм с водопроводной трубой. Бывает, что труба дает течь — либо производственный брак, либо от старости. Если давление слабое, а дырочка мала — можно подлатать, обкрутить, допустим, изолентой, но это все временно. Так вот, лекарства — та же изолента. Трубу-то меняют и ставят новую, а человеческий организм… Владимир Михайлович знал, как построить город, но он не мог представить, чем можно помочь страдающему брату, как взять на себя его боль. Впрочем, никто этого не знает. Он даже не знал, что ответить Оксане.
А у Володи, наоборот, появилось желание задавать вопросы. До сих пор он считал, что запущенных язвенников, а только такого могут комиссовать из армии, сразу отличишь от здорового человека. Дружил Володя с одним таким, у того и цвет лица был землистый, и во взгляде тоска, постоянно какая-то тень, как будто живет в сумерках.
А здесь — прости меня…
На проводах во главе стола вальяжно развалился на стуле холеный, упитанный парень. Все его движения были замедленны, как будто в полусне. Поднимает рюмку, берет бутерброд, накалывает на вилку кусок красной рыбицы… Взгляд такой, словно он всех жалеет и одновременно испытывает досаду, что приходится жалеть. Очки, как у отца, круглые, стекла в тонкой позолоченной оправе. Уж не передаются ли эти оправы по наследству? И карапузики-гости были как пришибленные, когда говорил Владимир Михайлович. У этой джинсово-вельветовой публики всегда все по-своему. Не бились еще лицом о стенку, карапузики…
Володе шел двадцать седьмой год, и на собравшуюся публику он посматривал свысока. Им еще предстоит… А за его плечами — промерзлый гранит Заполярья, где Володя служил в Военно-Морском Флоте. В те далекие, а ныне романтические времена Север откладывался в сознании единым пластом, и казалось, никогда он не вспомнится, этот пласт, тяжелой водой осядет на дно памяти. Когда, наконец, пришла демобилизация и очередную группу в пять человек доставили на сейнере в Мурманск, первое, чему изумились матросы, — лошадь! А «гражданский» мир казался им чуть ли не лилипутским, все как будто бы здесь шло понарошку. Долго потом не проходило это ощущение. Не забылась и любимая фраза, которую произносили, когда особенно злобствовал ветер: «Лучше маленький Ташкент, чем большой Север».