На узкой лестнице (Рассказы и повести)
Шрифт:
— Я сейчас подумал: когда-нибудь наступит старость, болезни скрутят.
Ксюша слушала.
— Зажмут болезни… Станем беспомощными. Да чего тут старость, можно и раньше стать инвалидами. Переходишь улицу, а из-за угла машина, и шофер в доску… Грипп резвится — бах! — осложнение.
— Чеснок ешь.
— Вот в нашем положении бахнет болезнь, что тогда делать? Твои родители далеко, моя матушка сама еле ноги таскает. Вот ты, в случае чего, стакан воды подашь? Ха-ха… Что выходит, право на болезнь заслужить надо? Ужас! Ужас! Право на стакан воды.
— Можно подумать, ты подашь. Ты будущее себе зарабатываешь.
— Вам!
— Да ты просто…
— Стоп! Не суйся, когда человек говорит. Я на будущий Пашкин авторитет работаю. Ишь!..
— Пашке магнитофон сейчас нужен, а не твой авторитет.
«Эх, етическая качель, ну как на разных этажах. Надо не за гарнир переживать — лучок, петрушка, зеленый горошек, а за кусок мяса. Что стоят овощи без куска мяса? А что о старости задуматься пришлось в цветущие годы — позор!»
Григорий Константинович повернулся на бок, лицом в сторону жены, оперся на локоть, чтобы удобнее было говорить. Настроение его поднялось, прояснилось, разыгралось, как день, начавшийся хмурым туманным утром. Ему уже не хотелось Ксюшиной ласки. Сейчас он расположен был говорить, он чувствовал, что в состоянии изложить свою жизненную позицию. И это в последний раз.
— В Пашкины годы не о магнитофоне думал. Я даже этого слова не слышал. Я в его годы кинопроектор по книжке собирал из посылочного ящика и стекляшек от очков. Мас-те-рил!
— А Горький Алексей Максимович в твои годы и этого не знал, — немедленно отреагировала Ксюша. — А Емельян Пугачев…
— Вот видишь, мы мало знали, но что-то умели.
— Мы-ы… Хорошенькая компания.
Григорий Константинович думал, что она добавит врастяжку, как стала делать в последнее время: гига-ант… Тонкий она человек, вот что значит иметь образованную жену.
— Должен тебе сказать, Ксенья, бери-ка ты ответственность за Пашку на себя.
— Согласна. Пора кончать этот фарс. А вообще, Гриша, сходил бы ты к врачу. У тебя какое-то странное состояние: мутишь свою душу непонятно чем… Ты хороший рабочий, но ты не соответствуешь жизни. Как ты не можешь понять.
— Все равно Пашка придет ко мне.
— Он не придет к тебе.
— Почему же, ответь тогда, он не придет?
— Смысла нет.
— Вот даешь, родная кровь уже не смысл?
— Нет в Паше от тебя ничего. Во-от… Запомни — нет! Нет!
Григорий Константинович сел рывком, чуть кровать не переломил. Он почувствовал, что в этой густой темноте нет воздуха. Нечем дышать. Как в речную глубь опустили. И плавают рядом безмолвные слепые рыбины. Он поглаживал колени, и это его странным образом успокаивало. По крайней мере, не бросился с кулаками. Какой, однако, сюрприз. В Ксюшином истерическом выкрике несколько смыслов искать не приходилось. Он поглаживал колени. Белые слепые рыбины пропали.
— Так ты думаешь? — спросил не Григорий Константинович, спросил его организм, который включил свои защитные свойства и тянул время.
Ксюша молчала.
— Тогда хорошо! Тогда ладно! А я и не знал.
Григорий Константинович осторожно лег, скрипнула кроватная спинка, и этот скрип прострелил, как внезапная зубная боль. Он подтянул одеяло к подбородку. Вот теперь-то говорить действительно
— Неужели и вспомнить нечего? — спросил Григорий Константинович.
— Почему же, есть. А сломанный зуб? Чуть что — потрогаю его языком, ах, думаю, ни-что-жест-во…
ПРОВОДЫ И ВОЗВРАЩЕНИЕ
— А не сходить ли нам к Ермолаю Емельяновичу сегодня? — спросил Володя своего тестя Владимира Михайловича, когда почувствовал, что тому надоели и домашние разговоры и телевизор. Время еще позволяло: только-только стало темнеть за окном. К нему они все равно хотели нагрянуть, но завтра, потому что думали — Владимир Михайлович устал с дороги. Ан нет, чувствовал тот себя хорошо и на предложение отдохнуть весело ответил: ничто так не укорачивает человеческую жизнь, как неумеренный сон.
— Возражений нет, — сказал Владимир Михайлович.
Он встал, тяжело скрипнуло кресло, освобождаясь от ста десяти килограммов. Несмотря на столь внушительный вес, Владимир Михайлович вовсе не выглядел грузным. Он был высокого роста, с мощной выпуклой грудью, литой шеей, крепкими прямыми ногами. В свои пятьдесят пять лет он мог перекреститься двухпудовкой, до утра просидеть за разговорами с приятелями, а потом как ни в чем не бывало от утренней до вечерней зари колесить по многочисленным строительным объектам, начальником которых он был.
— Да, надо бы заглянуть к Ермолаю, только вот беда, — он постучал ногтем по часам, — в магазинах уже ничего не достанешь.
— Какие магазины, там всего… — Володя натягивал свитер, и голос его прозвучал глухо.
…Дочка идти отказалась.
— Это еще почему? — удивился Владимир Михайлович. — А ну, быстро!
— Папа…
— Не надо уговаривать, — сказал Володя. — Она у меня домоседка.
— Скажите на милость, — еще больше удивился Владимир Михайлович, — когда это дочь строителя стала домоседкой? Ладно, пошли вдвоем.
Микрорайон, в котором жил Ермолай Емельянович, располагался на возвышенности, неподалеку от телецентра. Дорога все время шла на подъем, автобус был полупустой, и поэтому создавалось впечатление, что гудит он, как шмель.
Владимир Михайлович и Володя сидели рядом и смотрели в окно. Володя выхватывал из толпы на тротуаре стройные фигурки девушек, — все они были прекрасны и нереальны в холодном разноцветье неоновых реклам. Володя любил жену и дня, наверное, не смог бы прожить без нее, но все равно вид красивых стройных девушек будоражил его, и молодые силы поднимались в нем, как по весне живительный сок в дереве. В других условиях он запел бы, но не здесь же, конечно, а то что подумают о нем остальные пассажиры. Промолчат, естественно, но подумают плохо. А Володе хотелось, чтобы сегодня всем жилось и думалось хорошо. Праздник, начавшийся с приездом тестя, продолжался. Вот приезжать, к сожалению, он стал все реже и реже. Возраст, что ли? Но какой это возраст для руководителя — пятьдесят пять лет… младенческий…