На узкой лестнице (Рассказы и повести)

Чернов Евгений Дмитриевич

А вечером он вспомнил Фета. Он достал из шкафа заветный томик и сразу же нашел нужные строчки. Евгений Александрович подозвал десятилетнюю дочь Светлану.

— Послушай, о чем писали сто лет назад.

Не жизни жаль с томительным дыханьем, Что жизнь и смерть? А жаль того огня, Что просиял над целым мирозданьем, И в ночь идет и плачет уходя.

Понимаешь? Просиял над целым мирозданьем и в ночь идет и плачет уходя.

— Понимаю,

папа, — сказала Света, глядя на отца серьезными глазами.

— Это гениальные стихи. Лучше не скажешь: «сиять над целым мирозданьем…»

— Понимаю, папа, очень хорошо понимаю.

Впечатлительная девочка, ученица третьего класса музыкальной школы, уже готова была расплакаться. Евгений Александрович притянул ее к себе и почувствовал, как и у самого глаза стали влажными. Он даже сам растерялся, столь неожиданным это было для него. Несчастье ли окрылило поэзию до невозможного взлета, вспыхнувшая ли внезапно жалость к дочери, такой маленькой, такой беззащитной… Только представить, сколько ей предстоит испытать в этой жизни… В самом деле, что жизнь и смерть? Главное — огонь души человеческой. Это страшно, когда, просияв над мирозданьем, он гаснет, но еще горше, когда он гаснет, не загоревшись… А Света сжала руку отца, и пальцы у нее были сильные, как у настоящего музыканта.

…В будничной суете, в заботах малых и больших Евгений Александрович незаметно, но крепко привязался к своему институту. Ему стал нравиться даже внешний вид здания, походившего на гигантский корабль. Стояло оно несколько в стороне от других домов, сверкало и переливалось окнами, стеклянными переходами, алюминиевой отделкой, декоративной облицовкой. Внутри же это был настоящий лабиринт. Среди преподавателей даже ходила шутка: если абитуриента завести, допустим, на третий этаж, и он сам отыщет выход, его можно смело принимать без экзаменов, за одну только сообразительность.

Души людей пока что были в тревожном состоянии. Евгений Александрович вникал в их дела, они, естественно, старались вникнуть в его, чтобы знать, чего можно ожидать от нового. Вот, допустим, не так давно приходил крупный седовласый мужчина в богатом темно-зеленом костюме — преподаватель с архитектурного. Он удобно расположился на стуле, положил ногу на ногу и сказал, что заглянул просто поздороваться.

— Спасибо, — сказал Евгений Александрович и привстал. — Ну, здравствуйте! — И тут же придвинул к себе кипу бумаг.

Посетитель сильно удивился, но правильных выводов не сделал. Он стал продолжать в том же тоне:

— Значит, вникаете, так сказать, окапываетесь…

— Не вам одним, — ответил проректор и так улыбнулся, что у почтенного гостя пропала всякая охота помогать советами.

— Я еще и вот зачем: как бы начальство посмотрело на мое совместительство?

— А как смотрит завкафедрой?

— Я, собственно, хотел сначала с вами.

— А вот вы сначала с ним.

— Как угодно, — сказал архитектор, вставая. — Как вам будет угодно. Деньги, их, знаете ли, всегда не хватает.

— Извините, один нескромный вопрос: вам сколько еще платить?

Седой мужчина в дорогом зеленом костюме слегка смутился:

— Смотрите, воистину, так сказать, вникаете. Но вы напрасно так, совместительство — это для пользы дела.

Архитектор ушел расстроенный, это и по лицу было видно и по походке.

«Не будет

брать совместительство, — вдруг подумал Евгений Александрович. — Испугается. Обязательно подумает, что я доложу бухгалтерии. Э-хе-хе… Надо бы посмотреть, чем они там занимаются, на архитектурном».

Архитектурный факультет размещался на шестом этаже. В достаточно просторном классе сидели за мольбертами студенты, они старательно срисовывали пирамидку. Вдоль стен, в плоских стеклянных шкафах, стояли гипсовые головы, черепа, статуэтки — короче, весь тот пестрый набор, который собирается в каждом рисовальном классе.

Старичок художник, проводивший занятие, слегка кивнул Евгению Александровичу и продолжал свое дело. Он останавливался около каждого мольберта, сощурившись смотрел то на модель, то на работу студента. Затем, найдя какую-то неточность, брал карандаш и вносил поправки. Студент краснел и поспешно и часто кивал, и старался побыстрее вызволить карандаш из рук учителя. А старичок произносил фразу, каждому одну и ту же:

— А так — талантливо! Безусловно талантливо! Ах, какая мощная, свежая линия. Дерзайте!

Евгения Александровича сразу покоробила эта фраза. Что за массовый гипноз… Кому это нужно? Он подошел, посмотрел рисунки. Ничего особенного, и он бы так нарисовал. При чем же здесь мощность и свежесть линий?

На работы Евгений Александрович больше не смотрел. Он разглядывал студентов. А они, безусловно, чем-то отличались от своих собратьев, поступивших на другие, сугубо производственные факультеты. Здесь юнцы почти все бородатые, усатые, в джинсах и кофтах, и лица их, как показалось Евгению Александровичу, подернуты голубоватым дымком ранней усталости. Впрочем, подумал он, дело не в джинсах и не в излишней волосатости. Все гораздо сложнее. Первый легкий ветерок в лицо, и от голубого дымка не останется и следа. Все дело в том, насколько правильно и надежно закалят в этих стенах тот стержень, на котором держится личность.

Евгений Александрович дождался конца занятий и вместе с преподавателем пошел на кафедру.

— Как ваше мнение? — спросил старичок, разминая сигарету. Пальцы его дрожали.

А Евгений Александрович думал о том, сколь сложно положение у институтских художников. Еще несколько лет назад они были сильны и чиновны. Бог им судья, какое там было у них творчество. Только одно очевидно: они умели хорошо говорить и правильно, и создавали гигантские полотна. На гребне был тот, у кого картина была больше. Так появилась в те времена знаменитая работа «Весенний сад и статуя пловчихи». И жирная белая тетка, и масса деревьев, и заводские трубы на горизонте — все это по задумке творца олицетворяло вечную молодость. Картина была особенно большая, поэтому создавалась на даче. Туда и ездили смотреть ее ценители изящного.

А потом молодежь внезапно и быстро оттеснила ветеранов на второй план. А поскольку добровольно большие картины никто не покупал, пошли побежденные служить — кто куда: в торговлю, в рекламу, кинофикацию. Несколько их засело в институте.

Все эти сведения настораживали проректора.

— Ну и как занятие? — повторил художник.

— Я плохо разбираюсь в тонкостях художественного творчества. А что, по-вашему, здорово рисуют?

— Да что вы, — взмахнул сигаретой художник. — Какое там… Карандаш еще держать не научились.