На узкой лестнице (Рассказы и повести)
Шрифт:
Григорий Константинович поднял все стекла, закрыл дверцу на ключ и пошел к проходной. Там, в темном нутре, дежурил вооруженный охранник, а в служебном помещении, в комнате справа, что-то писала за столом полная женщина в милицейской форме с погонами капитана. Она, как только увидела Григория Константиновича, крикнула: «Вывод после четырнадцати, ожидайте!» А он ее еще ни о чем не спросил, он лишь встал у окна, так, чтобы она могла заметить большой значок, похожий на орден. Бесполезно! Тон капитанши показался Григорию Константиновичу незаслуженно резким, и он с недоумением, ища сочувствия, взглянул
Та-ак… Налево — забор! Направо — забор… Точно заброшенная городьба какого-нибудь средневекового стойбища. Пустынно пространство рядом с ним. Не приведи господи видеть эти доски каждый день! Самая суровая школа, какую только смог придумать человек.
Григорий Константинович поскреб затылок. Ах, Пашка, Паша! Какая дорогая цена за шаг в сторону. Сколько здесь таких… А по всей стране? А во всем мире? Учим человека ходить прямо, не спотыкаться… Что тут говорить о детях, когда взрослого иной раз не углядишь, не попридержишь. Такой был тихий, Пашка, маменькин мальчик. Когда жили вместе — еще до развода — Григорий Константинович помнит: Пашку лишний раз на улицу не прогонишь, все чего-то клеил на своем столе.
В пять лет Паша попросил: мама, роди мне лошадь!
Начало Пашкиной жизни, годков эдак до шести, Григорий Константинович, оказывается, помнит лучше. Он не знает, чем это объяснить — сам, что ли, был помоложе? Или внимания сыну больше уделял? Из садика часто забирал, по дороге разговаривали Григорий Константинович даже пытался во что-то вникать, в некие тайны детского сознания. Забавно все… Помнится, вел Пашку, а тот был грязный до невозможности, как объяснила воспитательница, — купался он в песке от всей души.
— Взял бы тебя за руку, — сказал Григорий Константинович, — да боюсь испачкаться.
— А наш город вообще грязный, — ответил Пашка.
Григорий Константинович подумал обескураженно: неужели эта козявка уже все понимает? Дома как раз решалась острая проблема — не переехать ли в Москву? Жена созрела для атак — долго созревала и, наконец, созрела. Она стала мыслить так: для них, стариков, ничего теперь в жизни не убудет и не прибудет, так не лучше ли закисать в Москве, чем в этом грязном провинциальном городишке? Надо о Пашке подумать: в столице куда проще с культурой.
Григорий Константинович женины взгляды не разделял. Он сказал ей: Пашку не впутывай. Если у человека появится сильная тяга к знаниям, он обязательно пробьется. Вон Ломоносов… Потом — сказал он жене — не надо забывать: здесь могила отца, здесь доживает век немощная мать; без его поддержки она пропадет. А что касается грязи, так тут Григорий Константинович вообще возмутился — да что жена, ослепла? Разве не видит, какое идет строительство! Строительство идет такое, что любой город России только позавидовать может.
Григорий Константинович не вдавался в особые подробности, а так-то мог бы поговорить о корнях, которые, словно дерево, пустил он здесь, на этой почве, и они уже глубоко ушли в землю. Он знал, к кому и с чем можно обратиться, и его знали, встречали-принимали как положено. Нет для Григория Константиновича здесь условий, чтобы испытывать свою
Кстати, из этой самой Москвы как-то привез Пашке белую рубаху, чтобы на праздник надел, в день Первого мая. Рубашка оказалась длинноватой. Так вот, когда одели в нее Пашку, он подошел к зеркалу, долго смотрел на себя и вдруг засмеялся баском:
— Ха-ха-ха… Как доктор.
С этого времени Пашка не переставал удивлять Григория Константиновича своим особым складом ума. Какие-то лампочки неожиданно вспыхивали в голове ребенка… Но вот как они вспыхивали и отчего — Григорию Константиновичу было непонятно, даже более того: он терялся. Встретили в трамвае двух казахов, те что-то обсуждали на своем языке, потом один из них засмеялся. Пашка, внимательно слушавший чужую речь, сказал отцу:
— А смеются по-русски.
Сообразительность такого рода ставила Григория Константиновича в тупик.
А через десяток лет Пашку брать на обучение. Подрастай, сынок, строителям нужны светлые головы. И не о том думал Григорий Константинович, что нет в жизни важнее и лучше специальности; отец заботился о первых самостоятельных шагах сына. Поначалу он крепко поможет и опытом своим и авторитетом; не придется парню лишний раз прошибать стенки лбом. Теперь, уже задним числом, когда невозможно что-либо поправить, Григорий Константинович поразился: сколь велико было его подспудное желание взять сына под свой контроль. И жаль, что всегда что-то мешало, заставляло откладывать воспитательные дела. А сейчас и вспомнить нечего, ради чего откладывал…
Григорию Константиновичу иногда кажется, что люди сами себе придумывают разные сложности и трудности, и там именно, где их вовсе нет. А придумывают, наверное, оттого, что иначе своя жизнь предстает настолько малоинтересной, что думать противно.
У Григория Константиновича все получалось естественно и катилось, как с горки колесо. Молод был — гулял; подошла армия — отслужил. В двадцать семь — женился. Через год, как и положено, — ребенок. Когда Ксюша стала неправильно вести себя и они потеряли общий язык, — развелся. И на работе никаких осложнений, ничего не надо потом передумывать, осмысливать заново. Сказали: перевыполняй норму — значит перевыполняй. Подошла зарплата — получи деньги. Пригласили ребята в кафе «Ласточка» на стаканчик с котлетой — Григорий Константинович идет. И все понятно!
По нашим временам Григорий Константинович долго оставался в женихах. Приятели, с кем он вместе работал, кочевал по строительным объектам, уже хвалили детей за хорошую успеваемость в школе, а он только приглядывался. В каждой особе, когда он знакомился ближе, все чего-то не хватало. В характерах подруг он постоянно нащупывал невидимые глазу пока темные точки, которые ему сильно не нравились. Со временем они разрастутся в злокачественную опухоль и домашняя жизнь обернется каторгой. Одна, чувствовал он, превратится в скрягу, другая — в сквалыгу, третья будет семейным террористом, а это не приведи господи! Были, которые любили безумно, но они пугали почище террористок — кто же сам себе повесит камень на идею…