На узкой лестнице (Рассказы и повести)
Шрифт:
Ребеночка назвали Пашенькой, Павлом Григорьевичем. Григорий Константинович так и не вник: то ли в честь святого, то ли космонавта Павла Поповича. Неделю думали над именем. Много было всяких предложений, не было только одного, которого так ожидал Григорий Константинович: он мечтал назвать сына своим именем. Григорий Григорьевич! Звучит превосходно, и он считал, что лучшего сочетания быть не может. Каких бы это сил добавило, как повысило бы ответственность за судьбу Григория Григорьевича. А предлагали-то всего… черт-те чего только не предлагали… Особенно отличалась мамаша, откуда выкапывала только. Давно уже в природе не существовало ни Евлампиев, ни Мефодиев.
Малыш оказался на удивление спокойным — покряхтит немного, когда есть захочет, и все, и больше его не слышно. А вот Антонина Степановна избрала своеобразную позицию: с Ксюшей она общалась посредством Григория Константиновича. Каждый вечер она спрашивала у него:
— Купать бы надо дитю, а где мы купать будем?
Григорию Константиновичу всегда хотелось ответить: в газоне, в сквере, в ближайшем гастрономе… Где еще купать ребенка? Где его всегда купают?.. Но говорил совсем другие слова — пусть жена мотает на ус, пусть учится, — он хмурился, раздумывая, как будто бы этот вопрос возник для него неожиданно, и полувопрошал:
— Может, на кухне? Включим духовку, теплее будет.
Ксюша молчала, словно разговор был посторонний и ее не касался.
А по утрам Антонина Степановна интересовалась:
— Гриша, а как Пашенька спал?
— Да вроде ничего, как всегда.
— Что-то я не слышала, чтобы он на двор ходил. Надо бы клизмочку сделать. Сейчас поищу ее.
Григорий Константинович вертел в пальцах розовую резиновую колбочку с черным наконечником и поворачивался к жене:
— Может, действительно, заделать Пашке клизмача?
Ксюша нагло улыбалась ему в лицо, забирала грушу и уносила на кухню.
Вот так и шла эта идиотия с идиотским постоянством.
Однажды Ксюша не выдержала.
— Слушай, милый друг, объясни-ка, пожалуйста, откуда у деревенской женщины такая привязанность к клизмам?
— Видишь ли, — сказал Григорий Константинович и задумался.
«А правда, чего бы мать понимала в клизмах? Их сроду в доме не держали».
— Я полагаю, ты неправильно понимаешь деревенских женщин. Д я р ё в н я, думаешь ты, глухота и темнота, — Григорий Константинович вспомнил, что он сам из деревни. И еще он почувствовал, что не сможет вот сейчас же, сию минуту разубедить жену, исходившую иронией, противопоставить ее насмешливости что-нибудь серьезное, убедительное, драматическое, в конце концов, чтобы не смехом, унижающим его достоинство, блестели Ксюшины глаза, а задумалась бы она. Но нет, стучаться в пустой дом нечего, и он сказал:
— Может, деревня оттого и бежит в город, что ей надоело, когда вот такие сплеча судят о ней.
Нет, ну надо же… Словно оправдывается. Только бы мать, ничего не заметила. И он тешил себя надеждой, что Антонина Степановна ничего не видит. А то вдруг произойдут изменения в ее сердце, станет Пашка для нее нагулянным пасынком. А это вовсе ни к чему, ни для ближнего прицела, ни для дальнего.
Конвойный козырнул и ушел. У проходной остался худой, среднего роста парень; серый хлопчатобумажный пиджак — тонкий, из одной ткани, что и рубаха, — обвисал на прямых плечах. Странно смотреть со стороны: какие удивительно прямые плечи, словно очерченные по угольнику. Родное Пашкино лицо… родное до сладкого щемления в крови. И, одновременно, чем-то отталкивающее. Нет, не отталкивающее, а какое-то п о п р и д е р ж и в а ю щ е е, когда сразу,
Но это был сын, и какие тут, господи прости, сравнения. Родная кровиночка! И этим все сказано.
Григорий Константинович притянул неподатливую Пашкину голову, почувствовал он едкий душок хозяйственного мыла, и глаза его повлажнели.
— Пашка-а…
— Здорово, отец, — прозвучало глухо: Пашка старался освободить голову.
— Ну как ты, Пашка?..
— Все в норме, отец, — Пашка вежливо похлопал Григория Константиновича по спине. — Каждую неделю фильмы, телевизор. Есть турник.
— Все, Пашка, точно! Никаких теперь турников.
Григорий Константинович успокоился, почувствовал силу в себе и уверенность. Ни минуты больше здесь. Краем глаза он прихватывал мутный зеленый забор, и он был для него совсем невыносим — он отделял, замыкал их в неком безжизненном пространстве, лишал связи с остальным миром. Поразило еще, что Пашка брился: под губами шевельнулся колючий подбородок.
Григорий Константинович развернул Пашку к машине.
— А вот и наши, как ты любил говорить, колеса.
Пашка провел пальцем по бамперу, на том участке, где солнечная полоса переходила в зигзаг; так рисуют, когда хотят изобразить молнию.
— Лошадка наехала, когда переправлялся.
— Лошадка? Оригинально.
— Это более оригинально, чем ты себе представляешь. На бричке дед сидел. Сам уже на тот свет смотрит, а в белой кружевной рубахе.
— Может, он и ехал на тот свет?
— Тогда чего машину курочить?
— Так ты же говоришь, не он, а лошадь.
Григорий Константинович усмехнулся: раз Пашка шутит, значит, не так уж плохо было ему. И тут же Григорий Константинович подумал, что много впереди неясного. Во-первых, и это, наверное, главное: с кем будет жить ребенок — с ним или с матерью. Хотелось бы думать, что после «тюряги» парень повзрослел и в материнской ласке не так уж нуждается. Но ничего, посмотрим, в любом случае за душу человека будем воевать!
— Загляни-ка в бардачок.
Пашка открыл вещевой ящик.
— Фотографии?..
— Да, Пашка, думаю, тебя заинтересует. — И притих, чтобы не нарушить Пашкиного настороженно-удивленного состояния.
А тот взял приготовленную пачку, стал медленно перебирать… Это был хорошо продуманный психологический ход: на фотокарточках был Пашка в возрасте от годика и лет до пяти. Кудрявый хорошенький мальчик. Пусть посмотрит, вспомнит, проникнется. На пороге новой жизни. Может, именно это хоть чуть-чуть отогреет душу, и новую жизнь он начнет так же чисто и ясно, как уже начинал когда-то.
Пашка просмотрел открытки, стукнул их ребром о ладонь, профессиональным движением выровнял.
— Лучшее время моей жизни, — сказал он и вздохнул, играя. — Ни учиться, ни работать. Хочешь — поел, хочешь — полежал. А вы как считаете, отец? Или будем, как и раньше, на «ты»?
— Что за китайские церемонии, сынок? Мрачно шутишь.
— А надо весело?
— Надо, как все люди.
— А как все люди?
«Точно-точно, у них там была мода разговаривать вопросами и ставить их так, чтобы другой человек испытывал неловкость. Надо бы выбивать эту дурь!»