На восходе луны
Шрифт:
Глава 34
Естественно, с мужем Маринка советоваться не собиралась. Хотя бы по той простой причине, что хоть и числилась до сих пор официальной женой Каламухина, но сама считала его бывшим мужем. Мнение же самого Каламухина насчет будущего их брака ее совершенно не интересовало.
На следующий же день Марина написала заявление на увольнение. Хотела уйти сразу, ведь Андрюшечка срочно нуждался в ее помощи, однако две положенные по законодательству недели пришлось отрабатывать. А кто не знает, как тяжело отрабатывать последние дни? Будь то перед отпуском или перед увольнением. Когда настроение чемоданное, когда всеми мыслями находишься в другом месте. Отпускники грезят о солнышке и ласковых волнах, ну а Маринка… А Марина мечтала о том, что уже совсем скоро она будет рядом с Потураевым. И в данном случае абсолютно неважно, что она будет рядом с ним не в качестве жены, а всего лишь сиделкой,
— Марина, ну о чем ты только думаешь? — возмутилась Бабушкина, выискав в тексте, выпущенном Мариной, очередную ошибку. — Я понимаю, что мыслями ты уже далеко, но нельзя же пропускать такие ляпы! А кстати, может, откроешь все-таки тайну: что за местечко теплое нашла?
Марина с радостью оторвалась от вычитки нудной политической статьи, потянулась за столом и улыбнулась:
— Ой, Наталья Александровна, и не спрашивайте! Только это совсем не то, что вы думаете.
— Чувствую запах сенсации, — подобралась Бабушкина. — Ну-ка колись!
— Да нет, Наталья Александровна, честно, ничего интересного. Просто в сиделки иду. Работа, конечно, не ахти, но зато зарплата — семьсот баксов.
— Семьсот? — недоверчиво присвистнула Бабушкина. — Ух ты, это ж где такие деньги платят? А там сменщица какая-нибудь не нужна? Я б за такие деньги тоже слиняла отсюда. Только сдается мне, девонька, не все ты говоришь, ой не все! Я ж вижу, ты совсем другая стала. С Каламухиным, что ли, помирилась?
— Ой, Наталья Александровна, накаркаете еще! — испуганно сплюнула через левое плечо Марина. — Мне только этого не хватало! Мало я с ним намучилась, что бы теперь, только-только отделавшись от него, снова впрягаться в ту же телегу. Не приведи господь!
— А как он сам-то воспринял твой уход?
— А я знаю? — улыбнулась Марина. — И меня, кстати, этот вопрос совершенно не волнует. Я и ему, и его придурковатой мамаше сказала все, что я о них думаю. Может, получилось несколько грубовато, но правда вообще редко бывает приятной. А уж тем более правда о таких занудах, как семейка Каламухиных. Ой, Наталья Александровна, видели б вы их рожи! Старуха вообще дар речи потеряла, только орала, как ненормальная: 'Витя, Витюша, сюда!' Он уже давно стоит рядом, а она все еще его зовет на помощь: 'Витя, сюда!' Мне кажется, что после меня Каламухин уже ни одну бабу в дом не приведет, так бобылем и будет век куковать. И хорошо: никому, даже самой главной врагине своей, не пожелала бы такого 'семейного счастья'!
Бабушкина хихикнула:
— Да, хотела бы я увидеть их лица в ту минуту. Интересно, а на следующий наш вызов Каламухин сам явится или Костика пришлет, как думаешь?
— Ой, Наталья Александровна, уж лучше пусть будет Костик! Хотя я очень надеюсь, что до моего ухода принтер продержится без посторонней помощи. А впрочем, я не думаю, чтобы Каламухин после всего произошедшего явился собственной персоной. Я не удивлюсь, если он вообще нашу редакцию вычеркнет из списка своих клиентов.
Бабушкина прищурилась:
— А чего это ты мне все про Каламухина своего рассказываешь? Ты б лучше мне про свою новую работу рассказала. Скрываешь еще чего-то, недоговариваешь…
Марина потупила глаза:
— Да нет, Наталья Александровна, ничего я не темню. Честно — иду в сиделки…
— Не умеешь ты, Маринка, врать, — констатировала Бабушкина. — Может, насчет сиделок и не врешь, но это явно не вся правда, и даже не ее половина. Впрочем, не буду лезть в душу — не хочу показаться навязчивой.
И Наталья Александровна демонстративно погрузилась в работу.
Марина тоже попыталась углубиться в содержание вычитываемого текста, да перед глазами все расплывалось, взгляд не фиксировал слова, и они казались лишь беспорядочным набором символов. Ей ведь так трудно было удерживать в себе неожиданно вдруг свалившееся на нее счастье, а поговорить об этом было решительно не с кем. Маму Марина не хотела нагружать своими проблемами, той врачи категорически запретили волноваться — по их мнению, это могло привести к очередному кровоизлиянию, что никоим образом не способствовало бы ее выздоровлению. Единственная подружка Лариска Бутакова ныне проживала в такой глухомани, что, как говорится, ни в сказке сказать… — лет пять назад вышла Ларочка замуж за высокого красавца Гиви. Тот уверял, что жить они станут в замечательном районе Тбилиси, а на самом деле увез ее в отдаленное селение Тцирахети, расположенное и в самом деле не так уж далеко от столицы, всего-то каких-нибудь километров сто пятьдесят, но по горным дорогам, где автомобиль проехать не мог даже теоретически, этот путь занимал
Нелегко было и Маринке. Когда Ларочка была рядом, Марина часто на нее злилась. Лишившись же подруги, ощутила потребность в ней. Ведь иногда душа буквально требовала собеседника, а его-то и не было рядом.
И вот теперь Бабушкина не только оказалась рядом, но и готова была выслушать Маринкины откровения. С одной стороны, Марина не привыкла делиться личными переживаниями с посторонними людьми, с другой — Наталья Александровна вроде как уже давно перестала быть посторонней. Не она ли сначала сватала ее за Каламухина, но потом едва ли не с первых дней замужества советовала Марине развестись, сразу поняв, что ничего хорошего из их совместного проживания не выйдет? И если бы Марина прислушалась к ее совету, не потеряла бы целый год жизни под надзором маразматической Ираиды Селиверстовны. Может, и теперь Бабушкина что-нибудь присоветует? Как ни крути, а любовь ведь действительно слепа, может, из-за нее Марина и не видит подводных камней в создавшейся ситуации? А Наталья Александровна ведь женщина мудрая…
Бабушкина выслушала Марину внимательно, не перебивая. И, лишь убедившись, что рассказ окончен, вступила в диалог:
— А ты сама? Что ты чувствуешь, что тебе сердце подсказывает? Ты действительно хочешь быть рядом с ним, или это в тебе говорит извечная женская жалость?
Марина улыбнулась так откровенно, так весело, что при всем желании ее нельзя было подозревать в неискренности:
— Ой, Наталья Александровна! Видели бы вы его! Он ведь даже в инвалидной коляске такой… Я не знаю, как это сказать правильно, чтобы вы поняли. В общем, даже в таком незавидном положении он может вызывать любые чувства, кроме жалости. Его можно любить, его можно ненавидеть — тем более есть за что. Можно сколько угодно обижаться на него, можно, наверное, даже презирать — но, мне кажется, презирать его при всем желании не получится, это, наверное, будет смесь любви и ненависти. В общем, все, что угодно, кроме жалости. Жалеть Потураева — это нонсенс. Разве только если жалость — производное от любви. Не та жалость, которая унижает, а та, которая помогает, возвышает. Когда хочется принять его боль на себя. А по-другому жалеть Потураева просто невозможно, он такой… Не знаю какой. Просто нельзя, и все…
И Марина, не в силах подобрать необходимые слова, замолчала. При этом на ее лице светилась такая счастливая полуулыбка, что об инвалидности Потураева действительно уже никто не вспоминал.
— Э-э-э, девонька, — с ласковой улыбкой протянула Бабушкина. — О какой жалости ты говоришь? Та, которая, по твоим словам, производная, — вовсе никакая не производная и вовсе никакая не жалость. Это и есть любовь в чистом виде, та самая, классическая любовь. И как бы ты ни была на него сердита за причиненное тебе зло, ты никогда не сможешь его ненавидеть. Ты просто обречена на любовь к нему. Так что, на мой взгляд, ты приняла абсолютно верное решение. Конечно, ты должна быть рядом с ним. Кто еще, как не ты, сможет облегчить его страдания? Правда, не уверена, что польза от твоей любви будет обоюдная — судя по всему, твой Потураев еще тот орешек. Но, по крайней мере, ты весьма существенно выиграешь в зарплате.