На выдохе сна
Шрифт:
А тут и молодая подоспела. Видит – около телеги конь стоит расседланный, а мужика нет. Один волк серый. Как увидел ее, так к земле и прижался.
– Ой, горе мне, горе! Что ж это делается, люди добрые?! Волк мужа-то приел! Ох, горе мне, несчастной, горе!
Испугался волколак, что сейчас люди придут – убьют его, да и стрекача дал. Полетел в темный лес.
Лес огромный, мрачный, на многие версты расстилается. Ели высоченные, насупившись, стоят и головами в облака упираются, друг дружку плечами толкают, росу холодную с лап хвойных отряхивают-сбрасывают. Оробел волколак, да что же ему, бедному, делать теперь прикажешь. Видно, такая недоля парню выдалась. Кому село Любово, а кому горе лютое.
Да
Мало разве историй про свадьбу заколдованную? То ли не позвали на свадьбу колдуна деревенского, то ли невеста ему не поклонилась, чести не оказала. Не простил колдун чванства молодых, обратил их всех в волков. И побежали молодая с молодым, а за ними и гости полетели волками сирыми. У дружек рушники, через плечо перекинутые, в полоски шерсти белой обратились.
Так и скитаться им, горюнам, пока срок не выйдет и колдовство не сгинет, шататься по лесам темным, по топям непролазным, выть на Стожары от тоски лютой, а ночами прибегать к окнам людским, на горе свое жалиться.
Прибегал и парень под родительское окошко.
– У-у-у, у-у-у, мамо, мамо! Слышишь ли ты меня, выглянь в окошко, родная, посмотри, как Тараска твой бессчастный под луною воет. Когда же срок мне выйдет вновь в человека оборотиться? Все пальцы в кровь сточил, по каменьям да по кочкам прыгая. Не могу я, мамо, мясо сырое есть, опротивело мне, а деваться некуда. По которой реке плыть, ту и воду пить. Да и не так просто добычу мне достать. Скотина вся обереженная, заговоренная от нечисти лесной. Увижу я, бывало, бычка с коровой, только подбегу, а это не корова, а стог и стожок стоят. Увижу ли на другом берегу реки стадо овец, переберусь, а там не овцы, а камни серые по лугу раскиданы. И так мне, мамо, тошно, так мне тошно становится. Такая у меня злость черная в сердце поднимается, что так бы прямо весь белый свет и разорвал по кусочкам, звезды бы ясные все погрыз, а косточки повыплевывал бы. Ох, лихо мне, мамо, лихо! Изнылась душа моя, извылась, исстрадалася. За что же мне, бедному, горе такое?! То ли покуту мне какую избывать приходится, то ли грех родительский на мне лежит, что зачали вы меня, горюна, в пост, али в какой пресветлый праздник. За что же, Боже, страдать мне приходится?!
Да что ж выть-то напрасно? Жалью моря не переедешь, века не изживешь. Соберутся волколаки на поляне лесной, там, где папора на Купалу огневыми лепестками цветет-рассыпается, в кружок сядут и давай друг дружке про судьбу свою рассказывать, душу изливать.
– Женился я, братья, – рассказывает один волколак, – и пошел жить в дом к жене. А у нее батька старый был. И страшенный такой: руки, как коряги, до колен свисают, и рот от уха до уха. А посмотрит иногда так, что от страха чуть язык свой не проглотишь. И стал я замечать, что тесть по ночам пропадает куда-то. Утром придет и до вечера есть не хочет. Я у жены спрашивал, а она на меня шикала только: «Молчи, дурень, о чем не понимаешь. Не твоего ума это дело. Сиди да помалкивай».
Не стало у меня мочи терпеть. Дай, думаю, разузнаю, в чем дело. Сделал я вид, что в ночное пошел, а сам за тестем следить стал. Вот, вижу я, ровно в полночь пошел он к лесу. Пришел на опушку и воткнул в землю три ножа. Перепрыгнул через один, через другой, через третий и стал волколаком. Превратился в волка и в лес убежал. Подумал я, подумал, тоже через ножи эти перепрыгнул и тоже волком стал. Побежал я за тестем. Вот, вижу я: собрался тесть мой и другие волколаки около дороги лесной и сидят там. Много их там собралось. Смотрю – едут по дороге подводы с людьми. Одну подводу волколаки пропустили, вторую тоже пропустили. А на третью набросились скопом и разорвали. И кобылу съели, и людей тоже.
Испугался я тут, назад бросился
Вот под утро батька тоже воротился домой, ничего не говоря, спать завалился.
А вскоре соседка прибежала. «Ох, слышали, что ночью-то сделалось? Поехали наши мужики на мельницу муку молоть. Затемно выехали, чтобы на заре приехать. Петр да Михайло первые поехали. Жены их проводили, перекрестили, как положено, в путь-дорогу благословили, вот они и доехали до места как ни в чем ни бывало. А Осип-то пьяный был. Жена его не пускала пьяного на мельницу, ругать стала, отговаривать, да он ее не слушал. Осерчала жинка, да и говорит: «Езжай на свою чертову мельницу, чтоб тебя там черти смололи, глаз б мои тебя не видели». Ну, его, не благословленного, в лесу волки-то и загрызли с кобылой и работником вместе». Услышал я это, аж побелел весь. Так у меня сердце петухом и запело.
Вот сели мы вечерять, а теща борщ сварила, да посолить забыла. Стал тесть борщ есть, да поморщился. Что ж, ты, дескать, посолить-то забыла? Не выдержал я и говорю: «Ты кобылу-то съел, а она несолена была!» Батька на меня покосился злобно, головой покрутил, да говорить не стал ничего.
Вот, в другой раз собирается тесть в лес, а я за ним опять. Опять пришел он на ту поляну, воткнул ножи в землю и превратился в волка. И в лес побег. А я тоже в волколака оборотился и тоже в лес побежал. Побегал-побегал, тестя не нашел и обратно собрался. Прибегаю на поляну и вижу: два ножа воткнуты, а третьего нема. Ну, да что мне делать-то? Стал я через ножи прыгать, прыгаю-прыгаю, а в человека назад оборотиться не могу.
А тут из кустов тесть выходит, в человеческом обличии, а в руках нож третий держит. «Что, – говорит, – зятек, не можешь назад человеком стать? А нечего было за мной рыскать, следить по ночам! Коли быть собаке битой, найдется и палка. Поделом тебе. Вот и бегай, сукин сын, покуда все пальцы на руках не собьешь». Так и стал я волколаком.
– А нас, – рассказывает другой волколак, – было у батьки трое сыновей. Умерла мамка, а батька на другой женился. Такая змея подколодная попалась, такая ведьма злющая. Невзлюбила мачеха нас и решила со света извести. Вот приготовила она как-то раз пироги черемуховые. «Поешьте, детки», – говорит. Съели мы их, а пироги наговоренные были. Мы все трое братьев в волколаков-то и перекинулись. Хватили шилом патоки: сладко схватили, да горько слизнули.
Братья растерялись и в овин забились. А мачеха как закричит: «Волки, волки в овине! Бейте их!» Ну, народ набежал с дубьем и забил братьев до смерти. Так и пропали ни за грош.
А я сильно спужался, к соседу забежал, да под лавку забился. Сосед входит с вилами. Подумал я, что смерть моя пришла, слезы у меня потекли, взял я да перекрестился, лапой-то. Сосед увидел, вилы выронил и говорит: «Так ты волколак, стало быть. Ну, беги, покамест не пришибли тебя, милый, и назад не вертайся!» И стал я бегать по лесу.
Сильно отец по нас убивался. Он-то думал, что пропали мы, сгинули где-то. И бабушка наша тоже плакала. Надоумили ее люди добрые. Ты, говорят, если внуков хочешь найти, то так сделай. Испеки хлеб обыденный – за один день испеченный. В полночь выйди с хлебом на порог и зови внуков по имени. Три раза покличешь, и придут они к тебе, откуда хочешь, вернутся.
Вот испекла бабушка хлеб, на порог в ночи вышла и стала звать. Услышал я ее зов и побежал к бабушке родной. А она, старушка, как увидела, что я, зверь страшенный, через забор к ней перескочил, так со страху тут же на месте и Богу душу отдала. Так вот и убил я бабушку родную свою. Грех на душу взял. В землю б лег да укрылся, только б этого не видать. Не хочу больше возвращаться в дом родной. Буду в лесу обретаться. Живи, коли можется, помирай, коли хочется.