На выдохе сна
Шрифт:
– …Прискакал Святой Егорий на поляну. А на поляне волк сидит, на луну воет. И сказал Святой Егорий волку, рабу Тарасу: «Ты пойди, волк, в деревню к Маринкину дому. Ты явись, волк, пред ее ясны очи». И пошел волк, и побежал волк к дому Маринкину. Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй меня. Аминь.
Испекла Марина хлеб обыденный, положила его на рушник чистый и вышла в полночь на порог из дома. Звезды ясные светят, и далеко-далеко все видно. Кликать стала Марина.
– Где ты, Тарас Лукич? Отзовись!
Трижды прокричала Марина в ночь глухую,
Не испугалась Марина гостя полночного, в пояс ему поклонилась.
– Здравствуй, друг мой, Тарасушка. Вон как свидеться нам пришлось. Звала тебя к себе матушка моя. Умирает матушка, а перед смертью хочет тебе шепнуть-намекнуть, как от беды своей избавиться.
Поклонился ей в ответ волколак, понурил голову и прошел вслед за девушкой в избу.
В избе под иконами лежит Федора, ни жива – ни мертва. Пальцы дулей завернуты, чтобы смерти от ворот поворот был.
Подошел волколак к Федоре, поклонился низко-низко, руку ей лизнул робко и глаза потупил. Стыдно ему, охальнику, перед Федорой и Мариной.
Сурово взглянула Федора на него.
– Что, Тарас, набегался по лесам-весям? Сладко ли тебе? Палка-то нема, да дает ума. Сама себя раба бьет, коли не чисто жнет.
Еще ниже склонился Тарас.
– Ну да ладно. Не все таской, ино и лаской. Ради Марины, ради дочкиной просьбы, прощу тебя, ослабожу, хоть и не заслуживаешь ты этого. Поди ты, Тарас, в лес. Найди там в лощине, ольхой заросшей, поляну. На поляне той три камня увидишь и березу, мхом изъеденную. Береза до земли наклонилась, в дугу согнулась. Вот как пробежишь ты три раза под березой энтой, так и сделаешься снова человеком. А не то ходить тебе волколаком до семи лет.
Поклонился Федоре Тарас, еще раз лизнул ей руку, хвостом пол подмел, мордой у ноги Марины потерся и из избы выбежал.
Побежал Тарас к родному дому, к окну прокрался и смотрит. Видит, играется его жена молодая с ребятенком маленьким. Ребятенок смеется-заливается. Смотрит Тарас и умом понимает, что это сын его, кровинушка родная. А сердцем темным чует: так бы и сожрал-разорвал и ребятенка этого, и жену молодую. Ребятенок взглянул в окно, увидел глаза горящие нечисти лесной, испугался и заплакал. Встрепенулась жена молодая, кинулась к окошку, да там уже нет никого, одна ночь за окном качается.
«Нет, нельзя мне, разбойнику, пока возвращаться, – думает Тарас и в лес бежит, – Нельзя к людям идти, пока не избуду злобы из сердца волчьего, пока не разменяю душу волколака на человечью душу. А вдруг не получится?» Застыл Тарас. Страх в сердце заворошился. Встряхнулся Тарас, слезу с глаз волчьих смахнул и дальше в лес побежал поляну колдовскую искать-выведывать.
Как подкатила ночка звездная да к ранней зорьке, стала кончаться ведьма старая. Собралась родня, в избу набилась. Мучится Федора, никак Бог у нее душу вынуть не хочет. За окном буря разразилась, гром гремит, березы качает.
– Да дайте ж вы ей в руки что-нибудь, что ж она смерти-то дулю кажет?
Дали в руки Федоре веретенце. Она дули-то разжала
Упало веретенце и под лавку закатилось.
Рухнула тут Марина на тело матери своей, в горе забилась.
– Ох, на что ж ты покинула меня, горюху несчастную, матушка. Оставила ты меня на черный день да на тоску вечную.
И гремела гроза весь день и всю ночь, пока отпевали и хоронили старую ведьму. А как вернулась Марина домой, села в осиротевшей избе, так и заприметила веретенышко. Подняла его и взяла в руки. И обожгло ей руки, как углем из печи. Обожгло и погасло.
А Тарас… Тарас так и бегает по темному лесу, поляну ищет. Как найдет поляну, по приметам сходную, так давай скакать-бегать под березами. Да, видно, все не то. Никак в человека не обратится. Так, видать, и бегать парню до семи лет волколаком бездомным. Вот и вся история. Сказка вся, больше сказывать нельзя.
Летит пуля, жужжит. Я вбок – она за мной, я в другой – она за мной. Я упал в куст – она меня по лбу хруст! Я цап ее рукой – а это жук большой!
Глава 14. Опять институт
Глеб разбудил Сашу ближе к рассвету и тут же завалился спать. «Система не просыхающих простыней», – успел он подумать и тут же отрубился.
Сон его был беспокойным. Во сне кто-то тянул к подушке Глеба мохнатые лапы, причем почему-то с зажатым в них мобильным, потом ему пришлось долго во сне объяснять бестолковому волколаку, как пройти до ближайшей поляны с березой, минуя пост ГИБДД и платную тропинку в лесу. А в конце разнообразных приключений Глеба странный лес вдруг превратился в спортивный зал, утыканный ножами и колышками. Поминутно замирая от страха быть заколдованным, Глеб, как сталкер, стал пробираться к выходу, а когда добрался до дверей, вдруг заметил, что за ним волочится по полу то ли волчий хвост, то ли грязная тряпка. Облившись потом, Глеб дернулся и проснулся.
«Ох уж эти сказочки, ох уж эти сказочники», – страдальчески пожаловался Глеб самому себе голосом Станислава Садальского и открыл глаза.
Сидящая в кресле по-турецки Саша бодро улыбнулась Глебу.
– С добрым утром!
Глеб взглянул в окно и зажмурился. Небо, чистое, пронизанное солнечными лучами, слепило и оглушало. Несмотря на разбитое состояние и недостаток сна, настроение Глеба тоже невольно улучшилось. Даже Настя показалась Глебу порозовевшей и более свежей, чем вчера.
Как и раньше, Саша поспешно скрылась до появления матери Насти, а Глеб остался для сдачи поста. Однако вскоре они снова воссоединились в кафетерии.
– Ну и куда сейчас? В институт? – спросил Глеб, глядя, как Саша с аппетитом ест вторую булочку.
– Да, я хотела бы поговорить с друзьями Насти – с теми, кто приходил в больницу.
– Почему?
– Потому что Насте стало плохо после того, как ее навестили одногруппники.
– А-а. Ну ладно. А Наташку ты больше не подозреваешь?
– Наташа – очень милая девочка, – сказала Саша, но больше ничего не добавила.
Глеб ожидал, что она что-нибудь еще скажет, но Саша молча пила кофе.