На взлетной полосе
Шрифт:
— Я на два года моложе тебя…
— Да не о том говорю. Душа тоже возраст имеет.
— Значит, будешь? — спросил Черезов.
— Надо.
Но Зимину еще рано было, и он собрал свои заметочки, на аккуратных листиках из мелованной бумаги. Прочитал еще раз. Дело нешуточное предстояло, и Зимин не имел права ошибиться.
И Черезов представил, как начнет Зимин свое выступление. Сначала выстроит вал авторитетных мнений об актуальности данного направления, целую линию Маннергейма соорудит, все точно процитирует, а известных ученых по имени, отчеству упомянет, будто с ними лично знаком. Потом по всей работе пройдется, кратко, но со знанием дела будто бы: то есть несколько комплиментов, коснется некорректности отдельных математических преобразований… Только это не начало будет его атаки, а просто отвлекающий маневр, разведка боем. Самое главное
Секретарь зачитывал отзывы на разосланные перед защитой рефераты диссертации.
Черезову стало не по себе от всей этой привычной торжественности, голова тяжелела от вчерашней возвратившейся боли. На какое-то мгновение он потерял голос секретаря, словно включили в зале невидимые машины, звук их удивительно напоминал работающий примус…
И Черезов, дождавшись паузы, неожиданно встал, попросил слова. Растерянно переглянулся Зимин с Климковичем, и Спирин, который собирал их два дня назад, твердо сжал губы. До кафедры Черезова отделяло всего пять метров, семь шагов по темному поскрипывающему паркету, но за эти несколько секунд вспыхивали и пролетали в памяти целые года. Он никогда не пытался со стороны на себя посмотреть, не хотел время терять напрасно, потому что вперед стремился, будущее планировал с возможной степенью достоверности. Но теперь очень важным для него оказалось, как перешагнул он в какой-то момент через себя, давно случилось это, а после топтал налево и направо, как боевой слон, дорогу расчищал к большой, главной цели. И карьера Черезова напоминала чем-то снежный ком, катящийся с горы: чем дальше — тем быстрее приходили знания, должности, авторитет. Иногда это пугало его, но после пришло спасительное спокойствие, нашлись ученики, аспиранты, говорили что-то о школе Черезова, потому что какой он был бы ученый без собственной школы, писались статьи, даже изобретения делались, выходили книги — и все словно без него, работа распределялась на всех, а ему оставлялось лишь окончательное редактирование и подпись.
Но несколько лет назад Черезов заметил, что прежнего роста нет… Он словно до предела дошел. Профессор, доктор наук. Заведующий лабораторией. А выше нет ничего, что он смог бы достичь в ближайшие годы…
Иногда ему хотелось, чтобы что-нибудь неожиданное произошло, вдруг бы обвалилось перекрытие, ими разработанное… От этих мыслей холодок подкатывал к сердцу. Начнется разбирательство, создадут комиссию, приедут из министерства чужие озабоченные люди. Вытащат из шкафов отчеты, рекомендации, акты испытаний, все бумаги, им подписанные. И решат после понизить Черезова в должности, отстранить от руководства лабораторией. Это казалось ему самым реальным выходом, потому что давно понял Черезов: нового не создать ему, будто от прежних нагрузок оборвалась где-то внутри самая главная струна, а из сотрудников выжимать было совестно…
Черезов присмотрелся к своим сотрудникам. Другими глазами. Торопиться было некуда. Очень усталыми они показались ему. И растерянными. Как русские гончие, потерявшие след, бока раздуваются, а в глазах виноватость… Он припомнил сразу, как часто смеялся над их идеями, вышучивал предложения, с которыми они выступали на заседаниях. Он казался себе громовержцем, скорый суд любил без жалости, а теперь не приносило это прежнего удовольствия. Да и спорить не с кем было. Самые способные от него ушли, даже не здоровались при редких встречах, а те, кто остались — захирели вовсе и лишь поспешно во всем соглашались с ним. А ведь и в них была когда-то эта искорка, что ли. И самому себе Черезов казался командиром, бесцельно и глупо уложившим свой батальон…
С тех пор Черезов понемногу отходил. Крупных перемен в его лаборатории не произошло — боялся он перемен, — но уже свое мнение другим не навязывал, заставлял себя слушать долгие объяснения, ох, как хотелось иногда поддеть покрепче, но он себя успокаивал, что нервы и так ни на что не годятся, лишний раз трепать не стоит…
Все мысли эти пронеслись у Черезова, когда шел он к высокой, темной от времени кафедре. Сзади на ней три ступеньки, когда-то
— Я полностью разделяю мнение старшего научного сотрудника Савина, — начал Черезов. — Я знаю, что существуют разные мнения относительно диссертации Колосова. Есть резко отрицательные, но они продиктованы отнюдь не ее теоретическим уровнем и ценностью в смысле прикладном. Даже больше. Отдельные люди целый план составили, как мнение совета сформировать в определенном направлении…
Черезов передохнул воздух. Теперь надо было говорить о сути, чтобы доказательно прозвучало, но язык вдруг стал большим, тяжелым, и вместо слов сипящие звуки вырывались: «фиу-фиу-фиу»…
…В этот момент Черезов проснулся. Забытье нахлынуло на него неожиданно, как теплая волна, понесло, чуть покачивая, но теперь он вновь здесь, в зале. Никто не заметил этих нескольких секунд его слабости.
Секретарь закончил читать отзывы. Теперь Колосов давал свои разъяснения по тем разделам, которые там упоминались.
Он несколько успокоился, и голос его значительно тверже звучал. Может, обойдется все, подумал Черезов. На встрече той он не до конца присутствовал, раньше ушел, плохо ему стало. Глухая боль разламывала тело, и каждый год теперь это чаще повторялось. Ему казалось иногда, что это судьба наказывает за жестокость прежнюю, но Черезов смеялся над мыслями такими, как только боль проходила. Самое странное было в том, что врачи расходились во мнениях относительно болезни его. Черезов принимал процедуры, на курорты ездил каждое лето, в Трускавец, на Рижское взморье, насчет путевок затруднений не было, в институте к нему с вниманием относились. Пил воду из всяких источников, ванны грязевые, хоть через силу, но не пропускал тоже, на солнышке грелся — как мимо все, никакого результата. Лишь жена довольна была этими поездками. Все-таки что-то есть от судьбы, снова лезло в голову, когда возвращались они.
Сзади слышался негромкий шепоток Климковича: «А тормозную систему я так до конца не смог отрегулировать. Механика вызывал, он два часа под машиной проторчал, тридцать рублей взял, все, говорит, в лучшем виде теперь, а все равно рывки какие-то».
Ему отвечал Сахаров, во всем соглашаясь, как обычно, это его основной чертой было, соглашаться со всеми: «Я тебе, Миша, вот что скажу, здесь без специальных приспособлений не обойтись…»
Теперь машина, даже новейшая самая, обычным делом считалась. Вот раньше… Черезов вспомнил, как после войны сразу, они еще дело свое начинали только, в старших инженерах ходили, как гром, их весть поразила, что Герка Зимин машину покупает. Хоть и стоила тогда его покупка не в пример теперешним, всех за кровное задело, откуда деньги взял. Собрались вместе однажды, сели в «Победу» его, по городу проехались, а у самих этот вопрос вертелся на языке. Наконец, Сахаров не выдержал, спросил.
Герка Зимин негодование тогда разыграл, вы что, не верите мне, не ожидал, а после, лет через пять, рассказал, как дело было. Тетка его всю жизнь должности незаметные занимала, перед войной в госпитале работала, хлеб резала там, посуду мыла, хуже не придумаешь. Только в блокаду своего звездного часа дождалась. За корки, за ломтики ей столько золотых вещей натащили — кроме золота она ничего не брала, ошибиться боялась, а здесь научил кто-то кислотой проверять, чтоб без дураков выходило, — что племянника оделила с царской милостью, в долг, конечно. Черезов видел ее однажды, в гости приезжала. Высокая статная старуха шла по улице, и взгляд выцветших ее глаз ничего не выражал, кроме сожаления. Тосковала, наверное, по золотым прошедшим денечкам…
Наконец, Зимин поднялся. Листочки свои в карман спрятал, память у него отменная была, взошел на кафедру.
Черезов внутренне сжался, хоть и редко с ним случалось такое, но опять ожидания обманули его. Зимин долго говорил о точности терминологии — в этом смысле у Колосова, действительно, не все в порядке было, в своей инженерской скороговорке несколько небрежен был, как будто до сути торопился добраться — потом неожиданно перешел к высокому призванию ученого. А закончил вовсе странно: