На взлетной полосе
Шрифт:
Василий не сразу догадался, что инициатива исходит от тестя, однажды спросил прямо.
— Вы просили Андрейченко за меня?
— Был разговор. Тебе неприятно это?
— Я мог сам к нему сходить, — тихо сказал Василий.
— Экспромты хороши, когда они подготовлены. А в общем, я не настаиваю, думай сам.
Октябрь был ветреный, летел сухой жесткий снег, и облака шли низко, несли с севера ранний холод. В заказной бандероли почтальон принес журнал, присланный редакцией. Василий развернул мятую бумагу, нашел свой рассказ. Напечатан он был самым мелким шрифтом, в конце номера. Это
— Тебя можно поздравить, — сказала жена, и прежняя усмешечка четко обозначилась на ее лице. — Становишься профессионалом. Забавно.
— Можно, — через силу Василий улыбнулся, закрыл журнал, спрятал в ящик стола. В словах жены звучала издевка, скрыть ее не смогла она, в ее волейбольной команде не любили сдерживать эмоции, так и осталось это с ней…
Она вышла из комнаты. Василий обхватил руками голову, все пройдет, это он точно знал, а пока себя преодолеть надо, не вознестись. Через минуту он достал журнал, потом нашел свою рукопись, которую увез Алексей Николаевич старому другу. И ничего не изменили они там, в редакции, только пригладили неровные места, торопливо, точно время поджимало.
Миша пришел поздравить, вина принес, три тюльпана жене в целлофановом пакетике. «С клумбы домоуправления своего, наверно», — подумал Василий и посмотрел невесело.
— Вышел. Вырвался. Молодец.
— Да, так получилось.
— Завидую тебе. Нет, это не то слово.
— Послушай, что они мне в первый раз писали, два года назад. Послушай, Миша. — Василий достал потолстевшую переписку с «ними», как назвал ее когда-то, нашел письмо. — Вот. «У вас хорошо описаны ощущения героев, обстановка, их внутренний мир. Однако в целом рассказ не отвечает художественным требованиям нашего журнала». Все. Дальше, как всегда, с уважением. Сначала не отвечал, а потом ответил. А я ни одной строчки не изменил! Здесь одна редакторская правка.
— Какая разница, — Миша даже рукой махнул. — Теперь все едино.
— Нет.
— Что нет, Вася?! Теперь пойдет, не останавливайся только, писать успевай. На большую тропу вылез.
— Нет, Миша.
— А почему? — спросил он прямо, и крутая складка легла на его переносье. — Давай честно. Ты хочешь большего, святого, чистого, а сам рисковать боишься, боишься от стола чертежного оторваться. Бумаге ты нужен весь, с утра до ночи, а не на два часа после основной работы. Так что принимай, что есть… Известность в областном масштабе, тихо-мирно на конференциях будешь заседать, а годам к пятидесяти за общие заслуги и в писатели примут…
Была в словах его горькая частица правды. Василий многих знал из тех, о ком говорил Миша, и рассказы свои им показывал. Они читали их подолгу, как подобает настоящим, и мнение свое высказывали осторожно, не торопясь. Но он никогда не встречал их имен в центральных журналах, словно жили они в другом мире, где и солнце светило другое. Нет, у него так, конечно, не получится…
Василий ничего не ответил другу. Поднялся, принес рюмки. За окнами темнело небо с белыми полосами летящего снега. Потом пришла жена, затеяла глупый спор с ними, и вечер прошел в суматохе,
Рыхлым снегом легла зима на город, на окрестные леса. Дни летели один за другим, праздники прошли, убрали флаги и погасли огни иллюминации, дома стояли под белыми крышами, одинаковые в своей будничности.
А Василию было тяжело. Дело не шло у него, застревало на третьей странице, потому что получалась строка чужая, холодная, и машинка, верная, испытанная, капризничала, мяла бумагу. Не мог он поймать ритма, чуда не было, безжизненно светила лампа на столе, за стеной у соседей в пятый раз ставили одну и ту же пластинку…
Однажды он не выдержал. Нашел в старой записной книжке телефон, дрожащими пальцами набрал номер. Долго никто не подходил. Потом взяли трубку, и тихий голос, чуть помедлив, ответил, да, это я. Кровь бросилась ему в голову.
— К тебе можно… приехать…
— Приезжай.
— У тебя все по-старому?
— Да, Вася, все. А что случилось? — спросила она и, не дожидаясь, поспешно добавила: — Приезжай все равно, не объясняй. Я жду.
Был ранний зимний вечер В автобусе его притиснули к стене, и двадцать минут ему показались целой вечностью. Стал думать, что, наверное, напрасно это, ничего не вернешь после стольких лет, а еще одна беда ли, радость ли навалится на него, но вдруг стало стыдно за поспешную свою рассудительность, и он вздохнул.
Но после, когда переступил он ее порог, увидел на стене так знакомую ему репродукцию «Утро в сосновом лесу», в той же старенькой рамке, и саму ее, Лену, с мокрыми руками, в клеенчатом переднике — она стирала, — стыдно стало.
— Ой, как быстро ты!
— Теперь автобус к вам. Удобно.
— Снимай пальто, проходи.
— Я так, на минутку. — Василий неловко, бочком протиснулся между детской лошадкой на колесиках и углом шкафа, сел возле стола.
Лена закончила свои дела быстро, причесалась у зеркала в ванной комнате. Даже при свете слабенькой лампочки увидела, как щеки горят: «Да что это со мной, господи, нет, пусть подождет, успокоюсь, может…»
На столе лежали книжки для дошкольного возраста, альбом с рисунками: корабли, самолеты, танки. Василий машинально перелистал страницы, потом спросил, не поворачиваясь:
— А Борька где?
— У соседей.
— Позови.
— Да пусть там побудет. Надоел.
Лена улыбнулась, но улыбка получилась виноватая, она не знала, куда руки деть, и напряженно ждала его слов. Василий отвел глаза в сторону, спросил чужим голосом, чуть растягивая слова:
— Ну, как ты здесь живешь?
И начался обычный, ничего не значащий разговор, из вопросов и ответов, кто где, кто с кем, словно из-за этого он и приехал к ней. Стыл чай на столе, по радио передавали последние известия, паузы становились неловкими. Василий поймал себя на том, что ждет результатов хоккейных встреч, и понял, все прошло…
…Прошла еще одна неделя, а может, и месяц. Он давно перешел к Андрейченко. Новая обстановка, работа меньше оставляла свободного времени, приходилось все доводить до конца, наверстывать, и этот ритм захватил его на некоторое время.