На взмахе крыла

У берега Черного моря стоит Одесса. В ее имени пробуждается «умолкнувший звук божественной эллинской речи», соединивший древность греческих поселений, существовавших здесь две с половиной тысячи лет тому назад, с юностью города и дальнейшей его судьбой. Юная Одесса обретала опыт безупречности пропорций и гармонии архитектурных образов в древнегреческом зодчестве, борющаяся против турецкого ига Эллада нашла в Одессе сочувствие и поддержку свободолюбивым порывам.

Одесса стала для греков не чужим городом. Вот уже почти двести лет греческие названия, греческие имена, греческие фамилии стали в Одессе своими.

В южнорусской литературной школе, которой прославилась Одесса, были писатели многих национальностей: русские Валентин Катаев и Евгений Петров, евреи Исаак Бабель и Эдуард Багрицкий, поляк Юрий Олеша, украинцы Иван

Микитенко и Владимир Сосюра, грузин Георгий Цагарели… Естественным было пребывание в этой талантливой, яркой, молодой, авангардной группе поэтов и прозаиков — грека. И Перикл Ставров, коренной одессит Ставропуло, писал по-русски, переводил с русского на греческий, затем, в годы эмиграции, на французский. Хоть принадлежал он, как и все писатели «Юго-Запада», конечно, к русской культуре.

В журнале «Бомба», выходившем в Одессе в 1917 году, удал ось найти пародию друга Э. Багрицкого Петра Сторицына (а впрочем, все они были друзьями — и А. Фиолетов и З. Шишова, и братья Бобовичи) на Перикла Ставропуло.

Читайте:

С. Т. А. — Ста-вропуло.

А я не таковский:

Вы одного, господа, не знаете:

Пишется — Ставропуло,

А читается — Маяковский.

А потом революция многое расставила по своим местам. К конструктивистам приблизились Эдуард Багрицкий и Вера Инбер, а П. Ставров (книги, стихи он издавал под таким псевдонимом) в поисках тихой свободы увлекся Ф. Тютчевым и И. Анненским.

В Одессе стихи П. Ставропуло публиковались крайне редко. Пришлось заняться скетчами, а затем он задумал тихо пересидеть «окаянные дни» и добивался отъезда в Грецию, обладая греческим паспортом. Фортуна дважды была благосклонна к Ставрову. И когда он получил разрешение на выезд из России, и когда в годы второй мировой войны остался жив в Париже. Он прожил недолго (1895–1955), но насыщенно и глубоко, дружил с выдающимися литераторами — И. Буниным и Н. Тэффи, с великим философом Н. Бердяевым, с основателем движения Сопротивления в Париже Б. Вильде.

Эта книга впервые вводит в круг одесских дореволюционных, а затем парижских эмигрантских писателей Перикла Ставровича Ставрова. И благодарны мы за это должны быть Александре Ильиничне Ильф, у которой сохранился первый парижский сборник Пиры (так называли его между собой в кругу друзей) «Без последствий» с автографом-посвящением Илье Ильфу, с которым они встречались в Париже в 1934 году. Интересно и, то, что П. Ставров перевел на французский язык «Золотой теленок».

Рассказ Александры Ильиничны Ильф о хранящемся у нее редком сборнике мог бы остаться нереализованным, так как в Одессе практически не удавалось найти материалы, которые помогли бы вернуть имя поэта и прозаика. И тут по моей просьбе на помощь пришел работающий в Париже журналист и книголюб Виталий Амурский. Он не только нашел и ксерокопировал второй сборник «Ночью», но и разыскал, кажется, все литературное наследие П. Ставрова.

Так в серию возвращенных имен, изъятых, казалось бы, из небытия, удалось вернуть еще одно имя. Как и предыдущие сборники: А. Фиолетова, В. Инбер, Н. Крандиевской-Толстой — этот также издается коллекционным тиражом в сто пятьдесят экземпляров.

Иллюстрации для книги взяты из наследия художника того же одесского, а затем парижского круга — Сигизмунда Олесевича. Так приоткрылась еще одна страница литературной жизни Одессы, получившая парижское продолжение. Кстати, С. Олесевич на одной из одесских выставок представил портрет П. Ставропуло. Увы, судьба картины нам неизвестна. А судьбы двух героев литературно-художественной Одессы двадцатых годов двадцатого века вновь переплелись в этой книге.

В «Поэме горести» Перикл Ставров писал: «Ну, разве что, выть по-собачьи, как ветер в оставленной даче?» Ему выпала другая жизнь. Его не расстреляли красные, как Вениамина Бабаджана, не убили бандиты, как Анатолия Фиолетова, не расстреляли в застенках НКВД, как Исаака Бабеля. Ему досталась тихая свобода. Написал он, правда, немного. Но воздал добрые слова друзьям одесской юности и парижской зрелости.

Все поцелуи и вздохи-луны! Довольно затрепанной луны, Довольно потасканных аллеек И пошленького трепыханья ветра, Когда — за восемьдесят копеек — Четыре тысячи метров. Вы! В грязной панамке! Серый слизняк, Сюсюкающий над зализанной самкой, Подтянитесь и сядьте ровнее! Сегодня вы — граф де Реньяк, Приехавший из Новой Гвинеи, Чтобы похитить два миллиона из Международного Банка. А ваша соседка с изжеванным лицом, Дегенератка с наклонностью к истерике, Уезжает с очаровательным подлецом В какую-нибудь блистательную Америку! Но метры взбесились и несутся, как ураган. И после трагического кораблекрушения Грабитель

Мастони между Миланом и Римом Готовит такое замечательное покушение, Что от взрыва затрясется экран И в публике запахнет серой и дымом!.. Вот вам небольшой гидроплан. Улетайте подобру-поздорову на Таити. Что? Не хотите? Боитесь опоздать на семейный ужин? Молчите! Летите! А не то будет хуже… Журнал «Бомба», Одесса, 1917 г., № 22. Этого нет еще и не было в газетах, Но будет. Когда мир опошлеет, как истрепанная монета, Как заплеванный пол прокуренного ресторана, Когда домов человеческих лес Загниет, как огромная черная рана, — Тогда соберется мировой конгресс. На каких-нибудь Гималаях, Среди вздыбившегося гранита и ослепительного сланца На самом высочайшем пике Предстанут — великолепная республика Франция И умиленная Коста-Рика. Будет немного странно и немного жутко… И кто-нибудь бледный и хмурый, С вылинявшими глазами панельной проститутки Скажет, рассеянно догрызывая окурок, Что надо остановить человеческую волну, Что миру нужен долгий и упорный роздых, Чтобы забыть свою окровавленную вину… Пропеллером взвинчивая воздух, Нахлестывая стальные стержни аппарата, Будет кричать по дороге: «Долой войну!» — Случайно запоздавший император. И на темную падаль бессмысленного и злого Будет с таким изумительным совершенством Брошено последнее короткое слово, Что сразу запротестуют все телеграфные агентства. А откормленные президенты, Забывшие о нафабренных и узорных фраках, Сорвут свои золотистые позументы И будут долго и умиленно плакать. Журнал «Бомба», Одесса, 1917 г., № 24. Не зная страсти и сомнений, От скучных далей далека, Вы в платье сладостной сирени Следите в небе облака. Духов струятся ароматы, И Вы глядите в ночи дым, Качая веер розоватый, Расшитый шелком золотым. Я опьянен последним знаком. — О, страсть безумна и строга — И в туфельке, покрытой лаком, Укрылась робкая нога. Когда-то гордою Дианой Под возглас труб и рев зверей В волне лучистого тумана Вы шли средь золотых полей. Вы шли… Дрожа, летали тени, Земля струила фимиам. Вы шли… И падали олени К легко ступающим ногам. И лук упорный напрягая, Вы видели в цветной дали, Как птицы легкие взлетают Над влажной зеленью земли. Прошли века. Пастух унылый, Я стал поэтом и бойцом. Но вновь я вижу облик милый, Зажженный розовым огнем. Диана в образе маркизы, Вкусившая охоты власть, Какие новые капризы Несет Вам радостная страсть? Безмолвный муж глядит спокойно, Огнем отравлен золотым, Как всходит медленно и стройно Над Вами славословий дым. И лицедеи, и поэты, Забыв тревоги и грехи, Вам шлют напевы и приветы И пишут скорбные стихи. Но я Вас помню в сне усталом Над серебрящейся землей. Вы шли. Сияя в блеске алом, Качался месяц золотой. Как древле в сумрачной пещере, Слагая песни о тоске, Я жду Вас, нежная химера, И Вы рядите вдалеке. Журнал «Бомба», Одесса, 1917 г., № 25.