На взмахе крыла

Ставров Перикл Ставрович

БЕЗ ПОСЛЕДСТВИЙ (Париж, 1933)

Ночью

Потрескивая — (и не дышит) И опять немного немей, И опять убегает излишек Опустевших и выгнутых дней. Суета — это только начало Не мышиной и злой беготне (Только капельником стучала На тишайшем твоем огне). Ведь на нем (да на лунной пыли) Не такой еще таял лед И старинным романсом крылья, Шелестя, раскрывал полет. Да на той ослепительной круче За порог, за последний порог — И опять тишиной скручен У твоих шевелился ног. Поскорее следы замести, Замести — и сказать покороче. То

ли дело, шатаясь, брести Безответственной ночью. Безответственной ночью, когда, задрожав, Захлебнутся часы на затравленном бое, На затравленном бое убийств и отрав, Захлебнутся и в ночь наклубят темнотою. И в чаду, и в огне загорается мир, Но по остовам черных событий, Как по шпалам, брести на дымящийся пир Полунощных отрав и открытий.

Поэма горести

Завешаны окна, и наглухо дверь. Довольно бравады и рвенье умерь. Довольно бравады — не надо, Цветы на обоях — рулады, Когда откровения птицами пели В слинявшем, дешевом последнем отеле. (Ну, разве что, за спину руки И маять отдельную скуку). Что может — Больнее и слаже, Один на высоком отдельном этаже В одиночестве сир. Внизу рестораны — распахнутый мир, Капли на стеклах — ртутными слитками, Вечер захлестнут напитками, Слова, как клейма, Сверкают, звенят, рассыпаются бойко И сыплются скукой на цинковой стойке. (Ну, разве что, выть по-собачьи, Как ветер в оставленной даче?)

Осенняя романтика

Не певец, не поэт и не воин, Не поэт, оскудевший герой, Ты монашеских будней достоин Под монашески бедной скуфьей. Погляди над вороньим пленом Полыхает полет огней. Погляди — эта ночь по колена Увязает в судьбе твоей. И сбылось на четыре недели Раскидался зловещий зов, Что холодные струи пропели По затворкам осенних дворов. И пока, зарыдав, заколышет Тишину обезумевший рог — Это конь твой по аспиду пишет Затекающих хрипом дорог. У окна ль одичало глянет, У ворот ли приветит рок, Ненасытное сердце станет В не намеченный сердцем срок.

Афиша

Тот неподвижный, мертвый свет Спиралью скручен до отказа, Чтобы рассказанных побед Не восстанавливать ни разу. На той стене бледнел рассказ Больной и выдуманной птицей, И потому ему не раз, Но каждым вечером томиться.

Концерт

Осипшее эхо последних погонь Туманит простейшие вещи, Где в черную улицу белый огонь, Как кровь из артерии, хлещет, Где каждый припадок жуют знатоки, Как кость, напоенную жиром, Но ночи уходят, и дни коротки Для долгого, страшного пира. И в этот сомнительный кордебалет, В зверинец истерик и хохота, На долгие сотни и тысячи лет Иду, арестованный похотью. И взломан секрет. И круглится зрачок, Опухший от всех удивлений, И черные струны взрывает смычок, И золотом брызжут колени. И яростен свет. И пленительна роль. И занавес вздернут высоко, Но вечную память и долгую боль Хранит одичалое око. Не слишком ли пьяный маэстро ретив? О, ярая злость, не печалься! И брызнувшей каплей застынет мотив На кончике мертвого вальса.

Пробудившись

Еще зачем, еще затем Вчерашним запахом дымится, Но отойдет ночная темь И скоро перестанет сниться. В последний раз и лень, и тлень Перекатили отголоски, На утре тень, и новый день Повис на волосе прически. Календарем

заряд отряд Уже умыт и ежечасен, И вот весь утренний наряд, Как по ночам, до боли ясен. Только двери захлопнуть — и мир, Расцветая, огромный и велеречивый, Тот нежданный, незваный, нечаянный пир, Как трамваем по рельсам, высекает огнивом. За туманом, за спешкой, за дымкой погонь, За туманом и мокрым угроз бормотаньем Расцветающий мир высекает огонь, Распахнувшийся день осеняя сияньем. От тумана огонь и чадит, и дымится. Это, видно, и вечером только мне снится.

Рынок на рассвете

Огни не те, и прочь Не та сворачивает ночь. …Ночная дрожь До дна не выпита дремотой. И зябко наступает ложь Сведенной судоргой заботы, Вероятно, судорга и там, Где предрассветное месиво, Распределяясь по местам, Мешками двигает лениво. И, задыхаясь, суета На то наваливает это. Но разве судорга не та На синем трепете рассвета? Не наступая, день встает, Грохочет вывеской пустою, И рассыпается полет Ночей пустою шелухою. …Не тот полет, огни не те В ненаступившей пустоте.

Туман

Этот — от тысячи лет Выходом вы ползший тесным Мелкий и мутный бред К вечеру стал известен. Будто набух, налит Холодом вымытый погреб, Только свистит вдали За упокой во гробе. Этот ли свист в ночи, Ставший змеиным шепотом, Ветром теперь стучит, Ветром пошел пришептывать. Ночью узнать не нам, Ночью едва ли вызнаешь. Сыплет теперь туман Пеплом остывшей тризны.

Река

Уже запутавшись в сетях, Очередьми перебегая, На запрокинутых огнях Река плывет, как неживая. Ей сквозь туман, как легкий бред, Ей, сквозь вуаль недоуменья, Наутро в пять, чуть брезжит свет Уже шептать про наводненья. Ей просыпаться, скажем, в пять, Сквозь блеск и всхлип перемогаясь, Ей про ненастье бормотать, Свинцовым холодом вздуваясь. Ей, спотыкаясь о мосты, Под плеск ночных недоумений Переворачивать листы Несовершенных преступлений. На черных сваях, наспех, вплавь, Без оправданий, без допросов, Пока пугающая явь Не встанет призраком белесым.

Ровно в восемь

Жизнь начинается в восемь, Полотнища рвет и носит. Морщит Желтых листьев отчаянный сборщик, Запинаясь по трубам В усердьи по сугубом. На запинке, Под стрекот, Под плеск маховичный, Улюлюканье свиста, В черный плен заключат восковые кабинки Скользящего лифта, Как в последнюю сказку безумного Свифта. Ровно в восемь Нас бросили коридорами осени. Чтоб под плеск маховичный Захлебнуться восторгом первичным. Захлебнулись. Поем. За окном Об одном, Об одном. Желтым медом безумья сочащие соты. Ровно в восемь Холодная осень Рассчитается с каждым Костяшками счетов.

Кафе

День ото дня и день за днем Не разглядеть от дыма трубок, За отуманенным стеклом Нерасцветающих улыбок. А это тьма газет-газет Так злободневно торжествует. Надежды нет. Исхода нет. И слово молвлено впустую. Молчат. Синеет потолок, И звон сменяется шуршаньем. Того гляди — и скрипнет блок, И глянет пустота зияньем.