На земле и в небе

Громов Михаил Михайлович

Я любил упражняться в этом искусстве – щёлкать. Это не так-то просто. В начале обучения кончик кнута обжигал меня самого. В таких случаях Митька, посмеиваясь, говорил: «Что, брат, за обучение платят?». Но страсть всё преодолевает.

А как он учил меня делать дудочку и рожок! Это тоже не «что-нибудь»! Нужно было срезать свежую липку, выбрать место подлиннее между сучками, надрезать кругом до именно сердцевины (а это чувство меры не сразу даётся), выкрутить сердцевину и… получалась дудочка с четырьмя вырезанными на ней клапанами (отверстиями). В дудочку вставлялся кусочек сердцевины и делался вырез (как на свистке). А в рожок вставлялся пищик.

Слышали ли Вы, читатель-горожанин, как на утренней заре, собирая стадо, «Митьки» играют на рожке или дудочке? Знаете ли Вы, что такое утренняя роса?.. Заиграет Митька в свой рожок и стадо собирается под его напев. Он играет, а Вы идёте по росе, смотрите на коров, на природу, а душа Ваша внемлет чему-то прекрасному, чудодейственному… Вспоминаешь сейчас и, как пишет Н.В.Гоголь: «Тогда мне так «запахнет деревней»…

После того, как я начал учиться, Терёбино я посещал каждое лето. Я старался со всем прилежанием закончить учебный год без переэкзаменовки, и мне это всегда удавалось, ибо, чем ближе была весна, тем сильнее воображение и мысли нашёптывали мне о моём дорогом и необыкновенном Терёбино. Счастливое детство: романтика чарующей природы, здоровые спортивные игровые увлечения, сельскохозяйственные работы, рыбная ловля, собирание цветов, земляники, малины, грибов, общение с ребятами – двоюродными братьями и сёстрами.

УЧЁБА Мы продолжали жить на даче в Лосиноостровской. В зимнее время меня уже начали подготавливать к поступлению в школу. Я занимался со своей тёткой, сестрой отца. На Лосинке тогда не было школ и для того, чтобы получить образование, нужно было ездить в Москву. Восьми лет я поступил в гимназию, но вскоре мать перевела меня в реальное училище Воскресенского, пользовавшееся большой славой. Она считала образование и здоровье

детей своей самой важной заботой. Самого старика Воскресенского я ещё застал живым. Он бесконечно любил детей. С его лица никогда не сходила улыбка. Про него можно было смело сказать словами Н.В.Гоголя: «На лицах у них всегда написана такая доброта, такое радушие и чистосердечие, что…» или: «Лёгкие морщины на их лицах были расположены с такой приятностью, что художник, верно, украл бы их». И действительно, художник училища Высоцкий, который преподавал нам рисование, написал его портрет. Увы, хоть и хорошо написал, но того обаяния вечной улыбки, того радушия и чистосердечия этого старичка, видимо, никто не мог бы передать. Его влияние в школе распространяло необыкновенно спокойный доброжелательный и спокойный стиль взаимоотношений между людьми всех рангов – от директора до швейцара. Как в старом здании училища на Мясницкой улице, так и новом здании у Покровских ворот, вестибюль был сделан на втором этаже. Нужно было подняться по лестнице, чтобы раздеться уже в тёплом помещении или одеться в тепле и, спустившись вниз по лестнице, выйти на улицу. Вестибюль был большой. В училище были швейцары в ливреях, очень приветливые, добрые, солидные, умевшие во всех случаях отлично обращаться и расправляться как с хорошими учениками, так и с шалунами. В актовом зале был специальный надзиратель. Во время занятий дежурный надзиратель наблюдал за коридорами и уборной. Такие надзиратели были на каждом этаже. В каждом классе был специальный классный наставник-воспитатель. Его задачей было следить за нашим поведением, наставлять на путь нравственности. В случайные «свободные» уроки он приходил в класс, проводил беседы или читал. Как только раздавался звонок на перемену в конце урока, открывалась дверь и наставник входил в класс. В младших классах наставником у нас был Николай Николаевич. Небольшого роста, с сильной проседью и в очках, как и все педагоги – в мундире, он был необыкновенно добр, но и строг и требователен. В свободные часы он так увлекательно читал отрывки из разных произведений и сказок, что в классе можно было услышать полёт мухи, несмотря на то, что среди нас были отчаянные шалуны. Начиная с пятого класса, у нас появился новый надзиратель: полный, среднего роста пожилой мужчина с голубыми глазами, которые ему очень трудно было делать строгими. Мы звали его неизвестно почему «Капустой». Прозвища процветали среди наших мальчишек так же, как и по всей Руси. «Капуста» отлично понимал психологию каждого из нас. Но главное его достоинство заключалось в том, что он был талантливейшим рассказчиком с неисчерпаемым запасом тем. Героика была его преимущественной темой. Севастопольская оборона, суворовские походы… Мы всегда ждали, когда у нас будет «свободный» урок, чтобы послушать «Капусту». В таких случаях мы встречали его с таким восторгом и шумом, что он сначала затыкал уши, а потом грозил прекратить свои выступления, если мы не успокоимся. В этом училище работали педагоги высокой квалификации. Специальный педагог заведовал библиотекой и подбирал для чтения индивидуально каждому книгу и автора в соответствии с проходимой программой обучения. Педагоги были преимущественно высокообразованными и культурными людьми. Подавляющее большинство из них отличалось необычайной способностью мягким обращением и увлекательными методами завоёвывать внимание и уважение к себе. Самым строгим преподавателем за всё время моего обучения был инспектор училища Василий Михайлович Воинов, или на нашем языке мальчишек – «Метла». С орлиным носом, с острыми строгими, но и в то же время добрыми глазами, худой, с проседью, всегда в синем фраке с бронзовыми пуговицами, он был вездесущ и быстро наводил порядок. Воинов преподавал у нас физику и был единственной фигурой, контрастно отличавшейся от всех остальных педагогов: все его боялись, но почему – никто не смог бы на это ответить. Он никогда и ни на кого не кричал и не повышал голоса. Кроме строгого взгляда, никто за ним не знал никаких других воздействий. Только самые отчаянные шалуны, попавшись на месте «преступления», приглашались после уроков к нему для нотаций. О другом педагоге – преподавателе математике Берге, немце небольшого роста, всегда в пенсне – вспоминаю, что за всё время его преподавания мы слышали только одно его замечание ученику, который зевнул на уроке. Учитель в тоне вежливого осведомления спросил о причине зевания: выспался ли ученик или же ему скучно на уроке? Помню, что он великолепно рисовал геометрические фигуры, особенно круги, мелом на доске. Достаточно было одного взмаха руки, и абсолютно точная окружность появлялась на доске. Берг так живо заполнял, кажется, каждую секунду урока и так увлекательно и вдохновенно доказывал теоремы и формулы, что если бы не слышать его речь, можно было бы по выражению его лица и жестам догадаться: о чём он с таким неугасимым жаром говорит и что доказывает. И когда он, наконец, подходил к концу доказательства, то ответ как бы напрашивался сам собой. Никому и в голову не приходило, что можно отвлечься от объяснения или помешать его рассказу. А вот на уроках преподавателя русского языка Ивана Павловича Казанского происходили невероятные происшествия. Это был неврастеник, очень добрый, но бесхарактерный человек. Мальчишки это сразу почувствовали. Вспоминаю один случай на его уроке. Входит Казанский в класс. Видно было, что он в отличном расположении духа. Сел за свой столик, положил журнал и с приятной миной на лице взглянул на учеников. Лицо его вдруг сразу приняло плачущее выражение: на противоположной стене из-за одной из картин вдруг показалась нарисованная в красках на картоне рожица с высунутым языком. Педагог возмутился, встал и пошёл через класс, чтобы, видимо, уничтожить эту рожицу. Но не успел он дойти до стены, как через люстру, висевшую посередине класса, перелетала какая-то скомканная бумажка и повисла на нитке. Все засмеялись. Преподаватель оглянулся и с отчаянием заявил:

– Я сейчас же ухожу из класса!

Все завопили, прося остаться и обещая вести себя примерно. Бумага и рожица были немедленно убраны. Педагог успокоился и занятия продолжались нормально. Когда урок подходил к концу, Казанский, успокоенный, всё же спросил:

– Ну, кто же всё-таки это сделал?

Ученик Павлов, сидевший на первой парте, встал и смело признался в содеянном.

– Ну конечно, – сказал Иван Павлович, – кто же ещё мог такое вытворить!

Тон его был всепрощающим. Совершенно оригинальной фигурой был преподаватель физкультуры, чех по национальности. Все его любили за умение интересно строить уроки, каждый раз по-новому. Его метод был неоценим тем, что он разнообразием программы стремился развить в нас способность к освоению координации движений, развитию быстроты реакции и сохранению гибкости суставов. Именно в этот период формирования (школьный период) правильно и целеустремлённо решалась проблема всесторонней подготовки к любой спортивной специальности. Гимнастика, фехтование, всевозможные игры с мячом, перетягивание палочки, весной и осенью – все виды лёгкой и тяжёлой атлетики… До сих пор у меня в ушах звучит фраза, которую он часто повторял, растягивая слова и с характерным чешским ударением на первых слогах: «Гимнастикой заниматься не будете – сгниете». Танцы нам преподавал балетмейстер Большого театра. Он сам танцевал мазурку в первой паре в опере «Иван Сусанин». Закон божий у нас преподавал священник, которому мальчишки дали прозвище «Жеребец». Он был колоритной фигурой: огромного роста, с тёмными волосами с каштановым отливом, с громадной густейшей бородой и крупными карими глазами, полный, в тёмно-зелёной рясе с крестом на цепи, висевшим почти на животе. Мальчишки его страстно любили за необыкновенную доброту. Он был всепрощающ. Напуская на себя деланную строгость, он бранил отчаянных шалунов:

– Ах, ты, р-р-ракалия.

Когда ему нужно было пройти во время перемены из одного коридора в другой, мальчишки, невзирая ни на какие воздействия надзирателей, окружали его плотной толпой и приветствовали, преграждая дорогу. Он отбивался от них и протискивался только лишь благодаря своей мощи и, в шутку хлопая журналом по головам, чем доставлял особенное удовольствие окружившим его ребятам. Доброта его проявлялась довольно оригинально: среди учебного года он ставил отчаянным шалунам и невыучившим урок колы и двойки, но все прекрасно знали, что в четверти каким-то чудом всегда у всех были пятёрки. На экзаменах он всегда выручал всех, кто к нему попадал. Он старался сесть в конце стола, немного на отлёте от других преподавателей. Нарочито громко называл вопрос, требующий знания даты какого-либо события, а сам, если ученик не мог ответить, поигрывая рукой по столу, показывал на пальцах: в каком веке это произошло. Если же это не помогало, то он почти шёпотом спрашивал:

– Как мама с папой поживают?

И получив ответ: «Хорошо», громко произносил:

– Ну, молодец, р-р-ракалия, ступай.

Пятёрка ставилась обязательно. Как можно было его не любить нашими мальчишескими сердцами?

Да и все остальные педагоги были образованнейшими людьми, любившими детей так, что нельзя было не ответить им своим уважением, любовью и старанием, не оправдать их особое умение вызывать такие чувства.

С такими педагогами учиться было не очень трудно и интересно. Я больше всего любил физкультуру, рисование, естествоведение, географию, историю и физику. С увлечением занимался и литературой. А вот на математику и химию смотрел, как на печальную необходимость. Так же было и с иностранными языками. Видимо, таков был мой духовный уклад, уже крепко сформировавшийся в раннем детстве.

Хочется немного сказать и о мальчишках, с которыми я учился. Почти все они были из интеллигентных семей. Но мальчишки были разные. Большинство были хорошими ребятами, но два-три – не только настоящими хулиганами, а даже захаживали в дома терпимости. Некоторые курили. Как не странно, если преподаватель вдруг почему-то задерживался, немедленно начинались песни самого непристойного содержания, сопровождаемые хлопаньем крышками парт. Но как только открывалась

дверь и в ней появлялся учитель, всё конечно немедленно смолкало. Однако урок начинался со строгого выговора, а потом уже водворялась полная тишина.

* * * Училище и город со всеми его развлечениями не вызывали у меня ярких впечатлений. Исключением были экскурсии в картинные галереи и на выставки. На концерты, к сожалению, меня не водили. Зима с её учёбой была для меня неизбежно необходимым долгом, который чем дальше, тем добросовестнее я выполнял. Все мои мысли и чувства, особенно при наступлении весны, были связаны с мечтами о предстоящих летних каникулах. Я напрягал все силы, чтобы успешно закончить учебный год и в награду за это уехать в бесконечно любимую деревню, на природу. К этому моменту я неизменно покупал перочинный нож, патроны к своей малокалиберке «Монте-Кристо», сандалии и прочие необходимые предметы, предвкушая поездку по железной дороге со смотрением в окно, встречу на станции Кулицкая с родными и с любимым Красавчиком. Так мне всегда хотелось поскорее увидеть весеннюю дорогу от станции до дома с её ландышами и ночными фиалками и, наконец, увидеть родную крышу, где всё дышало любовью, теплом и обаянием деревенской простоты, где всё было мило моему сердцу. Итак, зима в городе и лето в деревне из года в год сменяли друг друга. Игрушки постепенно заменялись более серьёзными увлечениями. Появилась страсть к охоте и спорту. Коньки, лыжи и, наконец, штанга постепенно вошли в обиход моих постоянных увлечений. С малолетства я любил силу и мужество. Как-то, возвращаясь с учёбы, я заметил в газетном киоске журнал «Русский спорт». На обложке был изображён богатырь, только что установивший рекорд в поднимании тяжестей. Я загорелся страстью, прочитав в журнале об этом увлекательном соревновании. В 13 лет, выпросив у матери денег на день рождения, я, не сказав никому ни слова, купил себе штангу в Москве, в магазине «Мюр и Мюрелиз». После этого сам отправил её на Лосиноостровскую, получил по квитанции и привёз на санках домой. Она весила 4 пуда (64 кг.) . С тех пор тяжёлая атлетика стала одним из моих излюбленных видов спорта. Каждое зимнее воскресенье я отправлялся на лыжах в живописные окрестности Лосиноостровской – Свиблово и Медведково. К обеду я возвращался и остаток дня проводил в развлечениях вместе с отцом и матерью. К сожалению, меня поздно начали учить играть на скрипке, хотя зимой я занимался этим делом успешно. Но летом другие дела мешали регулярности занятий, а предоставленный сам себе в те годы я не давал себе ясного отчёта и не понимал значения всего, что необходимо в будущей жизни. Скрипку я забросил. Чаще всего в свободное время я рисовал. Надо сказать, что занятия искусствами протекали хаотично, от случая к случаю, в остатки свободного времени от школьных занятий. Кроме того, много времени тратилось на дорогу, так как учился я в Москве, а жили мы в 10 километрах от Москвы. Лет четырнадцати я увлёкся авиамоделизмом. Эта страсть возникла у меня под влиянием рассказов о полётах аэропланов на Ходынском поле, которые я слышал от нашего соседа-инженера. Он часто посещал Ходынку и наблюдал полёты того времени. Тогда я ещё ни разу не видел аэропланов. Видел только один раз на спичечной этикетке. Однако рассказы произвели на меня большое впечатление и я начал мастерить сначала простые модели планеров размером в полметра. Материалом мне послужила штора (типа жалюзи) на окне в столовой, служившая защитой от солнца. Она была сделана из тонких деревянных сухих реечек. Сначала я вытаскивал реечки снизу, чтобы не так было заметно. Эти реечки я обклеивал бумагой: получались великолепные крылья, очень лёгкие. Фюзеляжем была простая сухая выструганная палочка. Вначале мой планер сразу взмывал вверх после толчка, но вскоре я догадался, в чём дело: нужно было сделать тяжелее нос – переднюю часть планера. Я сдвинул крылья по палочке-фюзеляжу несколько назад и планер начал великолепно летать. Для запуска я становился высоко, обычно на крышу, предварительно отрегулировав правильность и плавность полёта с небольшой высоты. Однако опыты пришлось на некоторое время прекратить, так как в один солнечный день, опуская штору, мать заметила в ней щели и пожаловалась на меня отцу. Он, однако, отреагировал, к моему удивлению, положительно в мою сторону, так как продемонстрированный планер и его полёт произвели на него такое же впечатление, как и на меня. В каждом мужчине в той или иной степени сохраняется навсегда мальчишество! Таков был мой отец, таков, видимо, и я… Отец похвалил меня за смекалку:

– Молодец! – сказал он, – только зря ты не спросил разрешения на штору у матери, она бы тебе всю отдала.

Мне стало стыдно. Я пошёл к матери:

– Мама, можно мне ещё взять реечек из шторы?

– Да возьми уж всю, она всё равно испорчена, – ответила мать.

Обрадованный, я открыл целый завод планеров. Но на этом я не остановился. Как-то, проходя мимо магазина игрушек, я увидел в окне игрушечный аэроплан с винтом (пропеллером). От винта до хвоста тянулась резинка. Поражённый увиденным, я долго рассматривал и разгадывал идею конструкции и чуть не опоздал на поезд, чтобы ехать домой. Голова моя была полна размышлений о возможности самому сделать подобную игрушку. Кроме лошадок, я все свои игрушки делал себе сам: отец давно перестал их делать для меня. Приехав домой, я выучил уроки и в остаток вечера перочинным ножом сделал летающий пропеллер. В середину пропеллера была воткнута тоненькая, выструганная ножом, палочка. Летающая игрушка была готова. Затаив дыхание, я сжал палочку пропеллера между ладонями, скользнул одной ладошкой по другой и… моя игрушка подлетела до потолка. Окрылённый успехом, я приступил к обдумыванию конструкции самолёта с резиновым двигателем. В качестве фюзеляжа была избрана бамбуковая палочка длиной примерно 75 сантиметров, для чего пришлось пожертвовать одной из удочек. Пришлось выточить на отцовском слесарном станке два медных шарика и просверлить в них дырочки. Эти шарики должны были служить средством для уменьшения трения пропеллера о каркас самолёта. Винт (пропеллер) был надет на проволоку, которая проходила через шарики, шайбочку из железа, а далее – через маленькую бобышку, прикреплённую к концу бамбуковой палочки. Конец проволоки загибался крючком. На этот крючок и на неподвижный крючок, прикреплённый на хвосте самолёта, наматывалась резинка. За неделю самолёт был готов и, с замирающим сердцем, я стал крутить винт самолёта для натяжки (скручивания) резинки. Самолёт в это время стоял на конце большого стола, находившегося на террасе дома. Наконец наступил один из многих моментов моей жизни, когда сердце начинает биться гораздо чаще и сильнее! Одной рукой я держал винт, который хотел с силой раскрутиться, а другой придерживал самолёт, приготовленный к старту. И вот желанный миг настал: я отпустил руку, державшую винт, и самолёт, вырвавшись из-под другой руки, вспорхнул со стола и перелетел в сад через перила террасы. Взрыв восторга от творческой победы выразился в криках: «Ура! Ура!». Сбежались соседние мальчишки, а затем начали появляться и любопытные взрослые. Я испытывал и радость, и гордость, и скромную стыдливость. Это было весной перед отъездом в деревню. Увы, это было последнее лето, полное чудесных воспоминаний о днях, проведённых в деревенских краях. Помню, как сейчас: я возвращался в Терёбино через поле, засеянное, с одной стороны, душистым клевером, а с другой – нивой, волнистой от ветра. Навстречу ехал мой дядя. Он остановил лошадь и сообщил мне какую-то, показавшуюся мне сначала несуразной, новость: «Объявлена война!». Именно этот дядя Коля и мой двоюродный брат Миша погибли на той войне к неутешному горю моей бабушки. Мне пришлось уехать в Лосиноостровскую, так как жизнь в деревне резко изменилась. Бабушка плакала с утра до вечера: у неё ушли на войну три сына и два внука. Уезжали люди, забирали лошадей. Кругом все ходили в слезах, хмурые. Работа не клеилась. В тревожном настроении я как-то обратился к бабушке:

– Бабушка, а для чего же нужна эта война?

– Не знаю, милой мой, так правители хотят.

– Так пускай бы правители и воевали сами. А зачем же нужно убивать столько народу?

– Ох, родной мой, на волков того не готовят, что на людей.

Так мы и остались оба в тяжёлом неведении. Огорчённый и встревоженный, я вернулся к себе в Лосинку раньше срока. Отец был назначен главным врачом 394-го полевого подвижного госпиталя и уехал на фронт. Сестра и я остались с матерью. Мне было тогда 15 лет. Жизнь в Москве в начале войны продолжалась без особых изменений. Мы с сестрой продолжали учиться. Настроение подавленности и тревоги сменилось обычными повседневными заботами, учёбой и развлечениями. Война затягивалась. Через год отец в очередном письме пригласил нас приехать его навестить. На фронте под Белостоком было затишье. Госпиталь квартировал в местечке Кнышин. Природа была живописна, но необычна. Дороги, посаженые сады, архитектура домов – всё было иначе, чем у нас. Кругом – на вокзалах и дорогах – куда-то ехали, шли и торопились военные люди. Для меня эта поездка ознаменовалась двумя необыкновенными впечатлениями. Во-первых, после какого-то жаркого боя (ещё до нашего приезда) к отцу в госпиталь забежал слегка раненый в грудь рыжий молодой донской конь. Отец приказал зачислить его в списки госпитальных верховых лошадей, пока не найдётся его хозяин. К нашему приезду конь выздоровел и уже ходил под седлом. Так как лошадям нельзя долго стоять без работы, а работы было мало, то отец решил удовлетворить мои умоляющие просьбы, и я носился на донце с солдатами на периодических проездках. Во-вторых, отец однажды должен был поехать по делам в авиационную часть. Дело было к вечеру. Подъезжая к палаткам, где хранились самолёты «Фарман-XVI», мы увидели, как из палатки был выкачен один аэроплан. Военный лётчик-офицер, надев каску, забрался в кабину. Последовали какие-то непонятные для меня команды и вдруг заработал мотор. Через несколько минут самолёт разбежался по полю и плавно отделился от земли. Такую картину я видел впервые. Самолёт полетел прямо к фронту, набирая высоту, как нам сказали – на разведку. Я не отрывал от него глаз: он был виден довольно долго на оранжевом фоне неба угасавшей вечерней зари. Вдруг на этом оранжевом фоне появились чёрные точки и через некоторое время послышались отдалённые, еле слышные, орудийные выстрелы. Чёрные точки постепенно расплывались, а новые постепенно провожали самолёт, который не был виден и только по расположению и перемещению точек можно было догадываться о пути его полёта. Наконец точки перестали появляться. На лицах окружающих нас людей можно было заметить тревожное выражение. Все продолжали с надеждой всматриваться в сторону ожидаемого появления самолёта. Внезапно крик радости огласил тишину: